Ребята испуганно отпрянули назад. Под неосторожной Мишкиной ногой громко хрустнула сухая ветка.
Молодой солдатик оборвал свою страшную песню и бросился в кусты.
И вскочили на ноги еще два солдата у маленького костерка.
Но бородатый Иван Сидорович Вотинцев разглядел и узнал ребят и не шевельнулся. Он небрежно махнул рукой, и солдаты доверчиво сели на старое место.
Только певец все еще прятался в кустах.
Сережка подошел к Ивану Сидоровичу и что-то шепнул ему на ухо. Сидорыч покачал головой. Так качают, когда хотят сказать «нет». Сережка попятился назад.
Потом придем, сказал он. Они сейчас своим заняты Пошли купаться!..
Пошли.
Вдруг от костерка донесся молодой голос:
Сережка! Погоди-ка!
Сквозь кусты к ребятам пробирался тот самый молодой солдатик, что пел у костра
Это он! Это Коля!
Ух, кого я вижу! сказал молодой солдатик, подойдя ближе. Здорово, Тоська!.. Мишка-малышка, и ты здесь!..
Мишка удивился. Он никак не мог понять, почему этот незнакомый солдат знает его. А солдат тоже удивился:
Ты что, Мишка? Не хочешь со мной поговорить?
Тогда Мишка стал вглядываться. И вот в незнакомом лице молодого солдата как бы стало проступать что-то виденное, знакомое. Сначала тускло, еле заметно, а потом все явственней и явственней.
И вот словно что-то озарилось, и Мишка узнал!
Коля!.. Да это же он Коля! Наш Коля!
И подумать только Мишка не ошибся! Да, этот плечистый молодой солдатик, который только что пел у костерка страшные беззаконные песни и ругал царя, это был действительно Коля, их Коля. Тот самый. Коля, которого они когда-то кормили через щель «Для писем и газет», которого учили плавать, которому помогли бежать из дому.
Только тот Коля был худенький, бледный и всегда битый. А этот Коля большой, плечистый, загорелый; теперь его, пожалуй, никто не побьет.
Узнал? обрадовался Коля. Ну, ладно. Скоро увидимся А Яночка с вами не пришла?
Он опечалился, что Яночка не пришла. Потом прижал палец к губам. Это означало: «Зря про меня не болтайте, держите язык за зубами».
И вот Коля убежал назад к маленькому костерку.
Ребята посмотрели ему вслед, переглянулись и засмеялись.
Вот как наши-то! гордо сказал Сережка.
Часть вторая
В 1943 году в нашем госпитале освободилась койка рядом с моей и целый день простояла пустая. А вечером на нее положили новенького Михаила Филимонова. Был он долог, худ и небрит.
Ах, сколько раз, сколько раз предлагали ему побриться. Но он отвечал коротко и решительно:
Сам!
Но ведь вы не можете бриться сами. У вас рука еще не слушается.
Он молчит, не перебивает и снова отвечает одним словом:
Сам!..
Был Михаил замкнут, молчалив, все сидел на кровати и настойчиво, с неистощимым терпением сгибал и разгибал покалеченную правую руку пытался полностью восстановить ее способность к движению.
Две длинные недели мы пролежали рядом и хоть бы словом перемолвились.
Но вот как-то в палате потухли лампочки. В тот год так случалось часто.
Те, кто читал, отложили свои книжки. Те, кто играл в домино,
бросили костяшки.
Чем заняться в темноте? Как скоротать время?
Кто-то предложил, шутки ради, рассказывать сказки. Но все только посмеялись.
Какие тут сказки? И где сказочники?
И вдруг Михаил, мой молчаливый сосед, неожиданно и весело начал:
Служил солдат двадцать пять лет, выслужил двадцать пять реп, а на двадцать шестой отпросился домой. Как он ни торопился, как ни старался, а к ночи домой не добрался
Палата притихла и слушала. А когда кто-нибудь весело фыркал в смешном месте, остальные возмущенно орали:
Заткнись! Не мешай!
Вот сказка подбежала к концу:
«Твоя-то чистота схватила красоту, занесла на высоту!.. Тащи скорее благодать, а то дома не видать!..»
В палате хохот. Стали просить:
Еще! Еще одну! Давай, Михаил!
Но как раз зажегся свет, и Михаил снова замолчал. И все опять занялись каждый своим.
Где ты вычитал такую сказку? спросил я у соседа.
Это, брат, не из книжки. Это я еще мальчишкой выслушал у солдатского костра, ответил он и задумался, словно что-то припоминая.
На другой день Михаил попросил у сестры-хозяйки:
Принесли бы мое барахло.
Под вечер ему принесли убогий сверток вот и все имущество солдата.
Михаил неторопливо растормошил сверток и вытащил, поставил на тумбочку забавную вятскую глиняную игрушку: оленя золотые рога.
Олень был расписан желтыми, зелеными, красными кружками и полосками словно покрыт пестрой шерстью. У него были круглые черные глаза и тонкие, как у девочки, брови. И стоял он на острых черных копытцах.
Было видно, что он вылеплен и покрашен давным-давно, и немало пострадал от времени. Роспись подвыцвела, потускнела, а ножки были обклеены бумажками сломаны, что ли?
Кроме толстой картонной коробки с оленем, в свертке были еще старые письма в пожелтевших конвертах с выцветшими адресами, какие-то фотографии и несколько вырезок из старых газет.
Теперь Михаил стал часто читать и вновь перечитывать эти письма, смотреть и снова переглядывать фотографии.
Обычно он долго не засыпал. Порой не спалось и мне. В одну из наших общих бессонных ночей я осмелился и спросил:
Этот олень откуда? И почему таскаешь с собой? Не дочка ли подарила?