каково трудно держаться там! Тем паче, что с лишком сто верст удален от Херсона». Впрочем уединенное, изолированное положение Кинбурна с длинной береговой оборонительной линией вызывали самые серьезные опасения за участь суворовского отряда. Потемкин неоднократно указывал на это императрице, а та разделяла его сомнения. «Молю Бога, писала она ему, -чтобы Вам удалось спасти Кинбурн».
«Дай Боже не потерять Кинбурн», повторяла Екатерина и в следующем письме, видя глубокое уныние Потемкина. И утешала его: «Империя останется империю и без Кинбурна: то ли мы брали и потеряли?»Допуская возможность взятия мыса турками, она в одном письме князю и вовсе написала: «Не знаю, почему мне кажется, что А. В. Суворов в обмен на потерю Кинбурна возьмет у них Очаков?»
Императрица ошиблась.
Суворов бросил взгляд на стену своей комнаты, отойдя от окна к бюро. В отблесках луны мерцали бриллианты на золотой шпаге, подаренной царицей в 1775-ом за победу в предыдущей русско-турецкой войне, на ней виднелась гравировка: «Победителю визиря!» Он возил шпагу всегда с собой. Суворов вздохнул, зажег керосиновую лампу от длинных спичек, лежавших на столе. День ожидался трудным. По донесениям перебежчиков- греков, генерал знал о предстоящем десанте турок на Кинбурнскую косу. Знал он и турецком флоте, который спешно двигался к Херсону, но как предупредить о нем светлейшего князя Григория Потёмкина? За время турецких войн и охраны Крыма Суворов подружился с фаворитом императрицы. После назначения Потёмкина Верховным главнокомандующим русских войск из-за начавшейся войны с Османской империи за бывшее Крымское ханство, дружба Александра Васильевича и Григория Александровича укрепилась втройне. Как он мог не предупредить об опасности боевого товарища? Они вместе уговаривали местных татарских пашей бывшего Крымского ханства принять присягу новой Российской власти, а почти восемь лет, проведённых Александром Васильевичем в крымских степях, заставили его узнать этот край, полюбить и подружиться с местными крымскими жителями. Однако война за зоны влияния на Чёрном море стала неизбежной. Суворов открыл чернильницу, окунул в неё гусиное перо и приготовился написать на восковой бумаге, но неожиданно задумался. Чёрная капля медленно капнула на белый лист. Он охнул, смял его. Стало очевидно, чтобы написать ответ, нужно перечитать письмо Григория Потёмкина. Суворов отложил перо, быстрым движением открыл красивый, старинный сундучок, в котором хранилась корреспонденция, и перебрав несколько депеш, нашел письмо князя. Оно значилось 8 августом 1787 года. Более позднего послания генерал не нашёл и решил перечитать то, что Потемкин написал почти четыре месяца назад. Строчки плясали перед глазами, но Суворов сосредоточился и вчитался: «Милостивый Государь мой, Александр Васильевич. Болен был, читал он в письме. Евангелие и долг военного начальника побуждают печься о сохранении людей. Когда Вы возьмете труд надзирать лазареты, то врачи будут стараться паче. Предписанные лекарства и соблюдение чистоты суть средства на и удобнейшие к пресечению. Я худо сплю от сей заботы, но надеюсь на милость Божию и полагаюсь на Ваши неусыпные труды». Гладкий почерк светлейшего и витиеватая роспись внизу почему-то настраивали на мирный лад. Суворов вздохнул, взял перо, ещё раз обмакнул его в чернила, достав новый лист, и наконец-то начертал своей рукой: «Светлейший Князь, Милостивый Государь! По донесениям перебежчиков турецкая флотилия под Очаковом ныне состоит из: фрегата около сорока пушек, трех кораблей шестидесяти-пушечных, шести шлюпок десяти- пушечных, шесть фелюг40 пяти-пушечных, военного бота двенадцати- пушечного, прочих пятнадцати шлюпок одно-пушечных. Войска полевого около трех тысяч единиц; более конницы ныне гораздо, и осталось до пятисот албанцев. Они более уходят, нежели прибывают по причине, что Паша недовольную порцию производит за недостатками. Милостивое письмо Вашей Светлости»
Суворов дописал письмо, быстро расписался, бросил песок на листок, мгновенно впитавшего чернила. Неожиданно в дверь постучали, и согнувшись в поклоне, вошли личный камердинер Суворова Прошка и личный повар генерала, калмык Мерген в белом колпаке и фартуке. Увидев генерала, Мерген залился кумачовым цветом. Его узкие глаза еще больше сощурились, лицо выражало растерянность. У камердинера в руках Суворов заметил жестяное ведро и горящую свечу на подставке. Прошка, небольшого роста русский крестьянин, наоборот заметно побледнел, перекрестившись
на образ. Пока калмык мялся у входа в комнату, не решаясь заговорить, Прошка быстро прошёл в комнату, поставил тлеющую свечу на стол и перелил использованную во время обтираний воду в ведро. Суворов сурово глядел на Мергена:
Чего тебе? Где завтрак? Я, едит твою, на позицию с инспекцией, а ты меня задерживать изволишь, братец?
Мерген покраснел ещё больше. Он давно привык к причудам генерала, полгода ездил за ним в военном обозе. И то, что Суворов встает ночью, около часа, и что завтракает около двух, а обедает около восьми утра с обязательной стопкой водки он знал прекрасно, но сегодня случилась незадача, из-за которой он не смог согреть чаю с утра. Привыкший кочегарить самовар на шишках, он никак не мог признаться, что местная зеленая поросль с чахлых кипарисов долго пыталась зажечься, но потом начала тлеть, не давая тепла пузатому, фирменному чуду из самой Тулы. Мерген и дул, и руками махал, и сапогом работал, как поршнем, но вода не грелась. Он хотел во всем признаться хозяину, и что он оплошал, и что кипяток задержался, но неожиданный возглас Прошки отвлёк генерала: