В народоведении они недалеко ушли от наших классиков, не знавших народа, но умевших к нему прилепляться душой.
Не знают народа, за редкими исключениями (Горький, Пришвин, Шолохов, В. Иванов), и советские писатели, почти все бывшие «попутчики» из буржуазии.
Один Есенин стоит в стороне ото всех и ближе всех к народу. Когда-нибудь ему все-таки поставят памятник в Рязани.
Пройдут годы и не так уж много, и независимо от власти, мира или войны народа, этого простого, малограмотного, мудрого и мудреного расейского мужика, думающего, «про рожь, а больше про кобыл», не станет. Все будут шибко грамотные, и композитор Чайковский придет на конюшню, как писала одна районная газетка. Тогда, если уже не сейчас, народные писатели не будут нужны.
* * *
Вековой уклад русской жизни, как вязка бревен, еще оставался: с белобрысыми ребятишками на полатях, с тараканами и сверчками запечными, друзьями сердечными, с прялками и скалками, с темным ликом Христа в углу или любимейшими Божьими Матерями Иверской и Казанской.
Но о политике поговорить любили, были неплохо осведомлены о событиях в мире и больше всего интересовались «немцем».
Попал Дмитрий и на большой праздник в одном селе, у самого председателя колхоза. Начался праздник переборами тальянки, а под конец перебрали всех святых. Поссорились из за трудодней:
Он же с ней, стервью, спит в сене. Вот и начисляет лишнее, кричала какая-то гостья.
А тебе какая дела? урезонивали ее.
По случаю ссоры праздник перенесли и на другой день. Приехавшая кинопередвижка никого не интересовала и передвинулась, захватив Дмитрия, в другое село. Но и там была та же картина, только с еще большим размахом: все село было пьяно, вперемежку с гостями председателями, бригадирами и даже парторгами из других сел. Если бы это было в конце сева понятно, но сев был в самом разгаре.
Ничего не поделаешь. Предстольный праздник, объяснил счетовод.
Престольный? удивился Дмитрий.
Да, религиозный вроде. Церкви у них давно нет, да и была-то одна на пять-шесть деревень, вот они день ее открытия вроде и празднуют, по памяти, значит.
И как же не влетает за это?
Нет, брат, шалишь: круговая порука. Начальство-то и само пьет. Подите, и вас напоят, и вам будет нечем крыть.
Да я что, я с удовольствием
В третьем селе не миновала их чаша колхозного веселья.
Кино? Ня надо кины, отдохните, будьте гостями, выпейте, пригласил их председатель.
Не отказались. Вслед за ними ввалился огромный детина лет двадцати двух.
Во-во, поди-к сюда, словно обрадовался председатель, старичок тонкоголосый, маленький, этакий сивый меринок.
Ну, иду, а чаво? детина бесстрашно придвинулся.
Полюбуйтесь на него, стервеца! Будешь работать-та аль нет? Говори.
Парень молчал.
Граждане, обратите вашу вниманию: этого стервеца мы взяли с детдому, вспоили и, можно сказать, вскормили. И что жа? Послали его на курсы трактористов. И что жа? Вывчился, а к нам не возвернулся. В мэтэса остался. Хорошо. А его и направили к нам на пахоту. И что жа? В хорошую погоду пьет, в плохую спит. А у нас план срывается. Вот стерва. Вот изменщик! Чаво с ним исделать? А еще комсомол.
Детина оживился:
Был, да весь вышел. Механически вышел. А вам я не подчиняюсь. Директору мэтэса я принесу справку от доктора. А вам нет. Я теперича рабочий класс, и он гордо посмотрел на всех. А работать по такой грязи только пережог горючего получается. А вы только свой план знаете.
Никто не нашел ему ничего ответить. Только председатель тряхнул бороденкой, пьяно взвизгнул еще раз:
Изменщик, стервец!
Наконец, добрался наш корреспондент до знаменитого суворовского села Кончанского. Гостиница, ресторан, библиотека, полная средняя школа. Заведующая, недавняя студентка-москвичка, одна из тысяч комсомольцев-идеалистов, новых ходоков в народ, отдающих свои молодые жизни русскому захолустью, с грустью рассказывала:
Бежит молодежь из деревни. При мне здесь был в этом году первый выпуск десятиклассников. О мальчиках не говорю. Они идут в армию. Но девушки ведь мало кто из них попадает в вуз, но и здесь ни одна не останется. Хоть в счетоводы, в машинистки, в телефонистки, в уборщицы, но в город
Она оставила Дмитрия спать у себя, на кухне. Проснулся рано, отчего не сразу понял. Снова закрыл глаза и услышал: чистая и нежная мелодия, словно знакомая с детства, реяла над головой. Выглянул в окно и рассмеялся: оборванный колхозный ангелочек мальчишка лет двенадцати, золотоглавый и голубоглазый, сидя на скамейке под окном, старательно дул в рожок.
Недаром эта мелодия кажется всем знакомой, даже тем, кто никогда не жил в деревне. Рожок пастуха один из первых музыкальных инструментов человека, как свирель. Дмитрий вспомнил Блока:
Свирель запела на мосту,И яблони в цвету,И ангел поднял в высотуЗвезду зеленую одну.И яблони, кончанские яблони, осыпали розоватые лепестки на землю, когда-то носившую сухонького и чудаковатого старика, с любовью и страхом: гул его походов в чужие земли сейсмически сотрясал и эту, знаменитую только яблонями.
И утренняя звезда еще зеленела в светлеющем небе. И рожок пастушонка вытягивал что-то призывное.