А в распахнутом настежь окне милая русская женщина улыбнулась печально, как родному.
До свиданья, крикнул Дмитрий, шагая в степь.
И пожелал ей в душе: «Пусть не вся твоя жизнь пройдет в глуши, с народом и все-таки в одиночестве». Через полчаса был на почте.
В чахоточной трубке телефона, похожего на шарманку, нарочито измененный до писка женский голос спросил:
Это вы, товарищ Алкаев? Я хотела бы немедленно и официально поговорить посмотреть, и тому подобное.
Тоня, это ты? Знаешь, я сегодня слышал рожок
Что ты плетешь? Не пьян? Чем занимаешься? Хождением в народ? Хождением или похождениями?
На центральной разъединили. Он и так долго занимал линию со своим севом зерновых культур.
Не стал ждать случайной машины, попросил лошадей. «Вот тебе и пастораль», думал, подпрыгивая на старомодном, чуть не суворовских времен, тарантасе. И поймал себя на мысли: глубина вспашки, боронование, пережог горючего, «предстольный» праздник, изменщик, учительница. Не мысли одна мысль: о своем народе. Вот он был перед твоими глазами хорош ли, плох ли, но свой.
«Не знаю, как насчет культуры вообще, но с зерновыми культурами все в порядке, думал он, сев закончен».
Лошади неслись, расхлопывая грязь, ездовой пел свою ямщицкую песню. День выдался на редкость ясный и теплый, после почти месяца противной северной весны, больше похожей на осень.
6. Мир идет на убыль
Они лежат на пляже, загорают и отдыхают после только что совершенного подвига: широкая русская река переплыта обоими, рука в руку, простым русским стилем саженками.
Почему ты приехала в этой дурацкой шляпке? Стыдилась бы.
Это а-ля «маленькая мама» дурацкая? Тогда сам ты дурак. А вообще чтобы удивить ваших провинциалок. Они всех нас, ленинградских, ненавидят, я знаю.
А что же ты думала. Посмотри вон на ту девушку. Сколько ей лет?
Девушку? Да это же баба!
Вот ты и ошибаешься. Она моложе тебя. В двадцать лет хриплый голос, тяжелая походка, обветренная кожа и морщины на лбу. Попробуй-ка с утра до ночи поработать в степи.
Ты что, недоволен, что я приехала? В госпитале поругалась, и с тобой придется. Так назло не уеду. Я, кажется, на свой счет живу, отдыхаю в этом деревенском городе, в своем номере гостиницы. И не буду больше с тобой ездить по всяким
колхозам имени Сталина или того же Забубённого.
Он молчал. Она, успокоившись, начала шарить в карманах его брюк.
И чтобы никаких секретов. Подумаешь, какие могут быть тайны? Плевать на твои тайны.
Найдено было письмо от Саши Половского:
«Скучно, Митя. Может быть без тебя. Издали ты мне больше нравишься. Жил я все время неважно. Пожизненную пенсию, которую мамаша получает за отца, нельзя назвать и полужизненной. Сеяли на огороде редиску, пололи, поливали, вырывали и продавали, но не пропивали. И мне совсем недавно (а то все на редиске сидели) предложили работать в русской минской газете. А теперь наш директор прислал письмо, чтобы я в июле ехал сдавать какие то экзамены. Он меня, оказывается, оставил в институте заочником. Так я в середине июня уже буду в Ленинграде. А пока тощища и духота. Маленькая, серенькая радость: прибился ко мне котенок. Прямо на улице имени Сталина, конечно. Я ему (не Сталину) написал стихи:
Серый маленький котенок,Друг моих ночей бессонных,Яне сплю и ты не спишь,И перо шуршит как мышь.Не оно ль тревожит ушиЗаостренные твои?..Наши серенькие душиПороднились в эти дни.В эти дни и в эти ночи,Что томят меня тоской,А перо скрипит и строчитНеразборчивой строкой.Ты крадешься тише, тише,Мягко прыгаешь кругомВсе равно ты не услышишь,Как порой скребутся мышиБольно на сердце моем.Оцени, дружище. Я и Басу эти стихи послал. Если бы не писал стихов и вообще не думал о всяких глупостях нечего было бы делать. Какое-то странное нудное затишье. Душное время. Передушит оно нас всех, как котят.
Кланяемся тебе, Саша и Ко (тик). Помнишь, у Некрасова:
Душно без счастья и воли;Ночь бесконечно длинна.Буря бы грянула, что ли,Чаша с краями полнаДо свиданья, надеюсь, скорого. Саша».
Мне тоже душно, сказала Тоня помолчав. И я забыла тебе рассказать, что в Ленинграде по вечерам бывает масса пьяных. К чему бы это?
Все дышало миром и знойным, мягким, тяжеловесным покоем. В голубой вышине неподвижно, как белые копчики, распластали крылья перистые облака.
В голубой вышине самолеты летят. И куда они летят ничего не говорят, напевала Тоня новую ура-военную песенку, перевирая ее на мирно шуточный лад: собирала цветы ромашки и еще какие-то, чахлые. Природа здесь в начале июня бедна.
Вдали, над крутым поворотом реки, открывалась большая, сложная, окутанная не романтической дымкой, а дымом, пылью и копотью, панорама какого-то грандиозного засекреченного строительства. Места глухие. Леса кругом. Ничья вражеская нога, даже татарская, здесь никогда не была. А на стройке этой не была еще нога ни одного «вражеского» корреспондента. Издали было видно, как там копошились люди строительные муравьи заключенные.
По реке, вниз по течению, в сторону стройки, плыли плоты, связанные руками сухожильями! тех, кто не знал теперь ни мира, ни голубого покоя, ни счастья солнечных дней, ни радости любви. Недалеко от города, вверх по течению реки, обширные лесоразработки тоже обнесены проволокой. Плоты из одного проволочного заграждения попадали в другое.