Таких попыток было ещё несколько, и все они заканчивались одинаково. Мастерство его росло, но это изваяние ему не поддавалось. Он даже не понимал, как сделал ту статую в первый раз. Помнил только, что был тогда словно не в себе, толком не ел, а спал урывками, иногда обнаруживая себя заснувшим прямо у подножия незаконченного изваяния.
Это странное состояние нельзя было назвать вдохновением, скорее оно походило на опьянение, умопомрачение, а то и вовсе на душевную хворь. Зато Эйнан вышел совсем как живой, и казалось, будто он вот-вот поднимется на ноги, разорвёт верёвки на запястьях, пронзит его взглядом и по обыкновению скажет что-нибудь откровенно непочтительное. А потом улыбнётся.
Никогда ни до, ни после, ни в одной из своих работ Иннидису не удавалось достичь подобного. Хуже всего, что он не знал, как ему удалось добиться этого тогда, и теперь в предстоящей поездке в Эшмир он видел последнюю возможность это понять. А поняв, повторить.
Ради этого он и писал все эти послания, и готов был отправиться в опасный путь и расстаться с деньгами, которые до этого долго зарабатывал. Ему следовало поспешить, ведь лето уже перевалило за середину, а отплыть было важно до второй половины осени, пока море ещё не начало сильно штормить.
Подумав, Иннидис написал и Уттасу в Зиран-Бадис, и это оказалось наиболее удачной мыслью. Он попросил бывшего друга поинтересоваться у его несомненно многочисленных приятелей, вдруг у кого-то из них есть связи в Эшмире, и не согласится ли тогда этот «кто-то» передать с Иннидисом записку своим знакомым, чтобы помогли устроиться на новом месте. Заодно он спросил и о том, не подскажет ли Уттас, где в Эртине или пригороде лучше остановиться, когда будет там проездом на пару дней.
Бывший друг откликнулся довольно скоро. На первый вопрос написал, что знаком с купцом, который торгует с эшмирцами, и вроде как тот не против передать такую записку. В ответ на второй вопрос предложил остановиться у него. Иннидис не возражал. Как ни крути, а всё-таки расстались они взаимно и по-доброму, а потому довольно тепло вспоминали друг о друге.
Чтобы не обращаться к посыльному
дважды, Иннидис одновременно с письмом Уттасу отправил в те же края и приглашение для танцовщицы Гитайи. Всё равно это надо было сделать рано или поздно, Аннаиса давно просила.
Гитайя, все ещё привлекательная и грациозная женщина лет на десять старше Иннидиса, когда-то была одной из избранных, из рабынь для господских радостей, но, как известно, праздная жизнь таких невольников и невольниц не длится вечно, и теперь госпожа отправляла её обучать танцам то других подходящих рабов, то детей знатных иллиринцев.
Гитайя приехала через две недели после того, как получила приглашение, и ещё две недели провела в доме Иннидиса, ежедневно занимаясь с Аннаисой, что стоило ему недёшево, как, впрочем, и всегда. На это время девочка почти забросила другие свои занятия, чем её наставница Ветта была не слишком довольна, однако отнеслась снисходительно, понимая, что Гитайя скоро уедет и всё вернётся в привычное русло.
Слуги перед этой величественной невольницей немного робели, а Ви, всё ещё терявшийся при незнакомых людях, и вовсе старался не попадаться ей на глаза. Иннидис тоже почти не общался с ней. Она и сама, когда не учила Аннаису, почти всё время проводила в гостевой комнате на втором этаже и мало с кем виделась.
После отъезда Гитайи Аннаиса возвратилась к своим занятиям с другими учителями, однако, воодушевлённая, каждый вечер продолжала упражняться в танцах. То и дело, когда Иннидис перед ужином сидел в гостиной, освещённой мягким вечерним светом, из-за двери до него доносился девчоночий голос, отсчитывающий очередное «тэй-та-тэй, ди-га-ди-га-тэй».
Спустя неделю самостоятельных тренировок девочка почти с самого утра созвала домочадцев в комнату, которую давно назначила своей танцевальной. Мебель в ней почти отсутствовала, кроме пары скамеек и нескольких подушек для сидения напротив входа. На стене висели две картины на деревянной основе, когда-то написанные Иннидисом, портрет сестры и изображение старого кедра во взгорьях родного Мадриоки. Вот и вся обстановка.
Племянница собрала всех, кого сразу же удалось найти в доме: собственную прислужницу Каиту, Чисиру, Мори, Ви и, конечно же, Иннидиса. Сетия не хотела бросать готовку и потому не пришла сухощавая кухарка была единственной из слуг, кто с лёгкостью, не поведя и бровью, могла отказать бойкой набалованной Аннаисе.
Но если приглашённых в комнату слуг девочка усадила на скамейки и подушки и с гордостью велела смотреть и наслаждаться зрелищем, то Иннидису поставила табурет, вручила лиру и заставила играть одну из уже знакомых ему и, благо, несложных мелодий, подходящих и для этого танца тоже. Впрочем, такое она устраивала не впервые, и все, кроме Ви, к подобным сборищам привыкли. Девочке хотелось похвастаться вновь изученными движениями или целыми танцевальными композициями, и она показывала их всем, кому только могла.
Всё начиналось хорошо. Иннидис играл быструю лёгкую мелодию, Аннаиса двигалась стремительно, ноги её проворно переступали по полу, руки взлетали и опускались в такт музыке, кисти плавно изгибались, создавая точный танцевальный рисунок. Но потом она ушла во множественные повороты, а закончив их, не смогла вовремя прийти в нужную позу: покачнулась, выбилась из ритма, и дальше уже все движения пошли невпопад. Она начала торопиться, пытаясь догнать музыку, но оттого только больше путалась и терялась. Запыхавшись, остановилась и сказала: