Настрадавшись за вороненка, я, в виде утешения, получала сладкую таблетку витамина «С» из заветного энзе.
Тревога же тем временем кончалась.
Мы ищем ракетчика
«Голодный он, что ли?» думаю я с недоумением. Мне чувство голода пока еще неведомо, тетя Юля по утрам продолжает насильно пичкать меня завтраком. Правда, ненавистного кефира уже нет, но появились какие-то противные серые лепешки.
Хорошо, что я обойную муку вовремя припасла, радуется тетя Юля.
Никто не брал, а я взяла. Комнату хотела обоями оклеить. Как в воду глядела
А мамы все нет. Я скучаю по ней. Папа сильно встревожен. Он уже звонил к ней в институт, но толку никакого не добился. Там все на окопах. Придя с работы (папа чтец, преподаватель художественного слова), он сразу же снимает с полки свою скрипку и начинает без конца выводить на ней один и тот же пассаж:
И-и-и-и-и-ы-ы-ы-ы-у-у-у И-и-и-и-ы-ы-ы-ы-у-у-у-у.
Меня берет тоска.
Папа, хватит! Папочка, что-нибудь другое!
Но папа с непреклонным упрямством продолжает «пиликать». Я понимаю, что скрипка помогает ему не думать о том, что мамы все еще нет дома и, заткнув уши, покорно усаживаюсь на подоконник. Начинается бомбежка. Заканчивается бомбежка.
И-и-и-и-ы-ы-ы-ы-у-у-у-у
Ох, уж эта скрипка! Было время, когда папа играл по пять часов подряд целыми вечерами. В конце второго часа у мамы решительно «пропадало настроение».
Надо же и о других немного подумать, раздраженно говорила она.
Но папа о «других» не думал. Он думал о том, чтобы открыть закон Паганини, тощего, косматого итальянца с дьявольским выражением узкого лица, портрет которого стоял у нас на письменном столе.
Когда папа рассказывал мне о Паганини, он всегда понижал голос до шепота, как будто нас кто-то собирался подслушивать:
Это был величайший в мире скрипач. Он играл с такой потрясающей виртуозностью, что люди думали ему помогает нечистая сила.
Баба-яга?
Чудачка! Но на самом деле ему никто не помогал. Просто, тут папа совсем переходил на шепот, у него был свой закон.
Какой?
Особый закон: как работать пальцами, держать смычок. И я его открою!
Я уже близок к этому. Мать твоя не верит, но я обязательно его открою! Вот увидишь.
А я и не сомневалась, что папа своего добьется. И от всей души желала ему успеха. Ладно, пусть уж пилит, если ему необходимо.
И-и-и-и-ы-ы-ы-ы-у-у-у-у
Вдруг папа опускает скрипку и говорит странную фразу:
По закону Паганини она должна сегодня вернуться! Должна.
Глубокой ночью раздается звонок. Мама! Вся в грязи, с опухшим лицом, с жалкими остатками пьексов на ногах, с израненными руками нежные ладони покрыты кровоточащими волдырями. Мне не дают обнять ее, пока она не примет ванну. В ожидании я снова засыпаю.
Немцы Немцы Немцы слышу я сквозь дрему мамин голос. Всюду немцы немцы немцы
Немцы
Каспар Шлих толстый тугодум в надвинутой на самые глаза шляпе, с трубкой в зубах.
Диц у нас ласково звали его Диценька, чрезвычайно походил на Каспара Шлиха. Даже шляпу так же надвигал. Он приходил к нам раз или два в месяц, вытаскивал из кармана молоток, кучу крошечных гвоздиков, обрезки кожи и резины и садился починять мои туфлишки и мамины босоножки. Он был сапожник, старый приятель бабушки. По-русски Диц говорил с акцентом. Я слышала от старших краем уха, что он латыш, из Риги, но все равно считала его немцем. Раз похож на Каспара Шлиха значит немец.
Дица я очень любила и ждала его визитов. Постукивая молотком, он рассказывал мне всякие истории, а потом шептал:
Я там, в коридор, кажется, приносил маленький пакетик
Диценька и Каспар Шлих симпатичные, немного смешные добряки. Немцы.
Однако те, кто швыряет на Ленинград бомбы, тоже немцы!
И те, которые гнались за моей мамой от самого Новгорода, тоже. И мама пуще смерти боялась попасть к ним в лапы, к этим разбойникам. Она так и сказала мне наутро после своего возвращения «лапы», «разбойники». Мое воображение работает с неимоверной быстротой. Я рисую себе страшные картины: толпа вооруженных до зубов бандитов, красные платки на головах, искаженные гримасами лица.
Во дворе говорят, немцы скоро Ленинград возьмут, сообщает Ирочка.
Возьмут? Я настолько потрясена этой вестью, что убегаю к себе в комнату, отгораживаюсь от тети Юли диванным валиком и долго сижу молча. Надо осмыслить, обдумать, что-то решить для себя.
Немцы возьмут Ленинград!..
Я вижу затихший город. По гулким линиям Васильевского острова сомкнутыми цепями, как белые, которых я видела в кинофильме «Чапаев», двигаются немцы, выставив вперед когтистые лапы и оскалив хищные зубы. Один, самый отталкивающий, командует:
Айн, цвай, драй! Айн, цвай, драй!
Немцы всасываются в подворотни, в подъезды, выламывают двери квартир.
Господи, куда же деваться от них?
Куда спрятать тетю Юлю, маму, папу? Взрослых можно распихать по шкафам, а сама я протиснусь под диван. Ноги вот только будут торчать Найдут! Все равно найдут.
А если не прятаться, а присесть за дверью и бэммс! первого же гада сковородкой по голове? И второго, и третьего всех подряд? Да еще каждому жильцу по сковородке в руки! Это уже какой-то выход. Но страх не проходит. Стучусь к Ирочке. Она тоже задумчива.