«Посивел» он после того, как я, года четыре назад, вознамерилась его побрить. Бреется же папа? А Микин плюшевый ворс так похож на отцовскую щетину! Когда я уже намазала медведя с головы до пят густым мыльным кремом, на пороге комнаты возникла мама
Мишку долго отмывали и отпаривали в горячей воде: оказывается, вместо мыльной пасты в тюбике оказался жирный ланолиновый крем С тех пор медведь и утратил свой изначальный медвежий цвет и четкость форм. Но от этого я еще больше к нему привязалась.
Я уже совсем было собралась выдворить Мику и сама залезть под одеяло, как вдруг в стену раздается отчаянный громкий стук. В квартире хлопают двери. Кто-то стремительно проносится по коридору в сторону кухни. Я слышу испуганный, визгливый фальцет Ирочкиной матери Агнии Степановны:
Комаровские!!! Вы с ума сошли? Вы что, ничего не слышите? Немецкие самолеты! Бегите! Мы уже побежали!
Папа бросается к репродуктору. Ну, конечно, он у нас выключен держать радио день и ночь включенным мы приучились не сразу. Комнату наполняет оглушительный вой сирены.
Воздушная тревога! Воздушная тревога!
Папа кидается гасить лампу и открывает окно. Становится отчетливо слышен нарастающий зловещий гул. Кажется, что он нависает прямо над нами, над головой. В квадрате окна я вижу косые столбы беспокойного света, шарящие по небу, и высоко-высоко над домами какие-то быстро исчезающие созвездия ярких вспышек.
Папа, я боюсь!
Отец хватает меня в охапку и вместе с одеялом тащит в коридор.
Ольга! кричит папа, барабаня ногой в запертые двери ванной. Но из-за плеска воды мама ничего не слышит. Ольга!!! Бомбят! Все бросай!
Вниз! Немедленно! Ленка со мной! Ты слышишь?!!
Мама наконец выходит. У нее растерянное лицо. Руки в мыльной пене.
В чем дело? Почему такая паника?
Беги в подвал! не унимается отец. Самолеты!
Мамочка! я тоже начинаю кричать, как и все вокруг. Мамочка!
Там, в комнате! Мика
остался! Возьми его! Мама!
Никаких Мик! выходит из себя отец. Сейчас же вниз! Обе рехнулись!
Но мама уже убегает в комнату и возвращается с медведем и розовой сумочкой с нашим энзе. Она редко теряет самообладание.
Вчетвером мы проталкиваемся на лестничную площадку. Именно проталкиваемся, потому что лестница забита людьми. Оскользаясь на крутых, стершихся ступеньках, они беспорядочно низвергаются вниз. Полуодетые, в шлепанцах, с узлами, тюфяками, чемоданами в руках Давка, вопли. Ревут дети, кряхтят и стенают старики. А может быть, больные? Чугунные перильца прогибаются от натиска, того и гляди не выдержат
В подвал ведет узкая-узкая дверь. Скорее даже не дверь, а какой-то кошачий лаз. Там просто смертоубийство. Наконец нам удается проникнуть в сырой лабиринт дровяных клетушек и кладовых. Под ногами чавкает (вода, пахнет гнилью, мокрыми опилками. Сесть негде, притулиться негде В нашем доме еще не успели оборудовать укрытие по всем правилам.
Мы стоим, прижавшись спинами к занозистым рогатым переборкам. Папа устал держать меня на руках и, плотно подоткнув с боков одеялом, поставил пятками на свои собственные ноги. Мама дышит где-то рядом, хотя ее не видно.
Тьма вокруг кромешная.
Внезапно мы слышим ужасающий хруст. Такое впечатление, как будто наш дом забрали в гигантские щипцы для орехов и мощно надавили на рукоятки.
Стены подвала содрогаются. Папа крепко прижимает меня к себе.
Нас завалило! Завалило! Завали-и-ло-о-о! О-о-о! О-о-о! истерически завывает женский голос.
Прекратить панику!!! властно приказывает мужской. Прекратить!
Все спокойно остаются на своих местах. Там разберемся!..
Через час мы выкарабкиваемся из подвала. Налет кончился.
Наш дом цел, но, говорят в толпе, бомба угодила в соседний, по Малому проспекту. Выйдя на улицу, мы видим, как от Невы, с Третьей линии, заворачивает в нашу сторону карета скорой помощи
Идем скорее домой, говорит папа. Он опять держит меня на руках.
Конец одеяла, весь в грязи, волочится по земле
Какой ужас! Нет, какой ужас! говорит папа. Оля! И ведь это только начало. Нас всех перебьют!
У мамы грозное, решительное лицо. И такой же голос:
Больше я такой паники не допущу. В подвал больше не пойду.
Потом мама включает настольную лампу и садится на диван: пришивать Мике оторванное ухо.
Вороненок Варенька
Если случается дома папа, он кипятится:
Ты просто сумасшедшая! Фаталистка! Нельзя же так! Сейчас же обе марш в бомбоубежище! Что я сказал! Это плохо кончится!..
Мама отмалчивается, а я, чувствуя в ней поддержку, пускаю в ход обычные подтрунивания над отцом.
Тогда отец сгребает красные бархатные диванные подушки, старые пальто с вешалки, вытаскивает в коридор мягкое кресло и, завалив меня всяким тряпьем, победно усаживает рядом.
Па-а! Ну зачем? Пусти, мне жарко! Ну пусти же!
Папа страшно сердится:
Сиди! В жизни не видал таких глупых девчонок! Потом смягчается:
Эх, Ленка, Ленка! Ни за кого не боюсь так, как за тебя. Неужели ты не понимаешь?
Но я больше понимаю маму. Хотя она и фаталистка, то есть, считает, что «чему быть того не миновать».
Иногда, под непрерывающийся гул и грохот, мама рассказывала мне сказки.
Особенно мне нравилась одна про Вороненка Вареньку. Жалостливая история про неразумного птенца, который, издали любуясь веселой кухонной суетой, жарко кипящими котлами и полыхающим огнем, мечтал окунуться в эту бурную жизнь. И, конечно, по своей великой наивности, Варенька угодил под острый блестящий нож повара и был сварен в супе. Эта несчастная судьба меня трогала до глубины души. Интерес, сочувствие, страх за Вареньку заставляли меня забывать обо всем остальном на свете. Мама так хорошо рассказывала!