В детстве мне варили чечевичную кашу. Поразительно вкусно! говорит папа. А сколько калорий! Я где-то читал, что один человек, который ел чечевицу, прожил до ста четырех лет. А одна знакомая девочка
Которая ела чечевицу, подхватываю я и подмигиваю маме, всегда вовремя ложилась спать.
Мама улыбается: мы понимаем друг друга. Ох уж эти бесконечные папины истории про «одну знакомую девочку»!
Но шутки шутками, а чечевица и в самом деле внушает нам некоторую уверенность в будущем. Есть и другие припасы: банка натурального черного кофе и кулечек крахмала. И еще есть энзе неприкосновенный запас. Меня завораживает красивое слово «энзе». Я стараюсь почаще употреблять его в разговоре. Пристаю к маме:
Давай посмотрим наше энзе!
И когда мама свободна, она поддается на эти просьбы. Из буфета извлекается маленькая матерчатая сумочка, розовая, вышитая крестом, на молнии. В ней, аккуратно упакованные и перевязанные ленточками, лежат пакетики, похожие на новогодние подарки. Это плитка шоколада «Наша марка», несколько тюбиков витамина «С» и три засохшие сдобные булочки с изюмом. Мама бережно перебирает содержимое энзе. Папа утверждает, что мы молодцы, хорошо подготовились к войне.
Однажды я не выдерживаю и рассказываю о нашем замечательном энзе на кухне соседям. Но эффекта никакого. Соседи только пожимают плечами.
Хоть бы о ребенке подумали, говорит Агния Степановна.
Новые заботы
Вот тебе газеты и ножницы, вырезай бумажные полоски во-от такой ширины, говорит мама. А я буду наклеивать.
Она забирается на подоконник и лепит на стекла газетные ленты, предварительно смазав их клейстером.
Это теперь такая мода? осторожно спрашиваю я.
Мода? мама тяжко вздыхает. Нет Это просто война. Бумажные ленты укрепят стекла. И если немцы начнут нас бомбить
Бомбить?
Я лишь смутно догадываюсь о значении этого слова. Да это и немудрено ведь война пока длится всего несколько дней, и в Ленинграде еще тихо.
А когда?
Что когда?
Бомбить начнут? Мы увидим, как бомбят, да? Ты мне покажешь?
Не дай бог, глухо отзывается мама. Не дай бог И вдруг меняет тон: Ну, как там у тебя с вырезками?
Неважно у меня с вырезками. Мне стало скучно фабриковать однообразные полоски, и я принялась резвиться: из-под ножниц полезли длинноногие и длиннорукие человечки, сплетенные в хороводы.
Сперва мама сердится:
Работай серьезно!
Но потом вдруг забирает у меня ножницы и сама вырезает вереницу чертей. Мы обе смеемся, и новоиспеченные человечки вперемешку с бесенятами украшают стекла сверху донизу.
Как ты думаешь, вылетят окна или не вылетят? спрашивает меня мама, окидывая придирчивым взглядом нашу совместную работу.
Теперь нет, убежденно говорю я. Не вылетят. Во-он их сколько чертей держит!
Но мама не откликается на шутку: у нее сегодня уйма дел. Надо еще сшить и приладить к окнам черные матерчатые
шторы. Это тоже теперь самая модная ткань. По маминой просьбе моя двоюродная бабушка мы все называем ее тетя Юля выкрасила в черное несколько наших простынь. Со шторами нужно спешить. Вчера вечером к нам уже являлся управдом и пригрозил какими-то страшными карами, чуть ли не расстрелом, если мы немедленно не зашторимся.
Из-за вашей несознательности немец весь Васильевский разнесет! сказал он.
Мама клянется управдому, что к завтрашнему дню затемнение будет в полном порядке.
Ко мне прибегает возбужденная Ирочка.
Ленка, слышала? Наш садик копают! Бежим туда?
Садик копать? Для чего?
Ну как ты не понимаешь? презирает меня Ирочка (она старше меня на год и уже ходила в первый класс). Такие канавки роют, чтобы туда прятаться, в случае чего.
Не очень-то мне все это понятно, но я с готовностью достаю свою игрушечную лопаточку и ведерко.
Пошли!
В нашем любимом сквере, на углу Седьмой и Восьмой линий, где все василеостровцы, живущие в этих местах, последовательно прогуливались сначала в колясках-мальпостах, потом держась за подолы бабушек и нянюшек, затем бегали сами в догоняшки, по тополевым аллеям кипит работа. Толпы людей орудуют лопатами, на глазах превращая клумбы и газоны в длинные, зигзагообразные рвы. Комья земли так и летят градом, образуя высокие насыпи
Мы с Ирочкой молча пристраиваемся к ближайшим землекопам и вонзаем в песок свои голубые жестяные лопаточки.
Бомбежка
Вечер. Мы только что напились чаю. Мама ушла в ванную. Папа делает первую попытку, как он выражается, «затолкать меня в объятия к Морфею». Я тяну волынку, завожу всякие необязательные разговоры, без конца расплетаю и заплетаю себе на ночь косички, капризничаю. Благо мама все равно этого не видит. Наконец, папа идет на хитрость: он укладывает в мою кровать большого сивого плюшевого медведя Мику и укрывает его одеялом по самый его кожаный нос.
Раз эта скверная особа меня не слушается, ложись, Мика, ты. Мы сейчас выставим ее за дверь, а сами Папа звонко шепчет в круглое Микино ухо, сами будем читать друг другу стихи. Идет?
Мика сообщнически смотрит на папу круглым рыжим стеклянным глазом. И я вдруг страшно обижаюсь. Мне кажется, что Мика вероломно предает нашу старую дружбу.
А дружба у нас действительно старая. Мика мой ровесник, его покупка была приурочена к моему рождению. Сначала он был много выше меня ростом, а теперь я его давно уже перегнала. Когда-то Мика был темно-коричневого цвета.