Со стороны бизань-мачты донёсся кашель. Это подавал сигнал опасности Шёнборн, которого мы поставили там для охраны. Сразу после этого послышались шаги, и из темноты появился Рудлофф, третий помощник.
Ну и ну, удивился он, увидев нас. Свободные от вахты и не в койках?
Ах, господин Рудлофф, ответил лицемерно Кремер, ночь так хороша!
Да, она действительно прекрасна, сказал Рудлофф и отправился дальше.
Он был лиричен по природе, и мы подозревали даже, что он пишет стихи. Однако мы уже вдоволь насытились прелестью этой ночи и потому тут же расползлись по своим койкам.
Во время следующей утренней вахты проводились работы по ремонту такелажа. Стоя на перте нижнего рея, я работал с грот-брамселем, а выше меня, сидя верхом на рее, Циппель. Мы были одни. Глубоко под нами виднелась палуба.
Внезапно Циппель склонился ко мне сверху и сказал:
Пойдёшь с нами? Мы решили бежать в Пенсаколе.
Я испугался:
Как, ты не один?
Он кивнул и засмеялся.
Конечно, не один. Почти все. Вся «синагога». И носовой кубрик тоже. Пусть «Старик» один выколачивает червей из своих сухарей!..
Раздался свисток второго помощника, и мы начали спускаться на палубу к брасам. По пути я размышлял о том, что мне сказал Циппель.
Итак, они решили бежать. В Пенсаколе. Я хорошо понимал их и, честно говоря, мне тоже хотелось бы бежать с судна, и чем скорее, тем лучше. Я посмотрел на свои руки, которые покраснели и растрескались от солёной воды, и почувствовал шишковатость в затылке, которая возникала обычно от скудной пищи с солониной, без следа зелени.
Бежать? Отлично. Но куда? Что делать одному в чужой стране? Без документов, без денег...
После смены с вахты, когда мы обедали в кубрике, я надеялся, что кто-нибудь начнёт разговор об этом. Но все либо молчали, либо говорили о посторонних вещах.
После обеда я был свободен от вахты. Я прошёл в нос судна и улёгся на люке тросовой выгородки. В синеве неба сияло солнце. Паруса обвисли и лишь иногда слабо колыхались от порывов ветра. Со стороны форштевня время от времени слышался шум волны, как при накате на мол. Его монотонность клонила ко сну.
Через некоторое время подошёл Циппель и уселся рядом со мной.
Ну, что? Ты обдумал? Будешь с нами?
А что вы будете делать на берегу? задал я встречный вопрос.
Увидишь, сказал он значительно.
То есть ты не знаешь? начал раздражаться я.
Он глубоко затянулся из своей трубки и недоверчиво осмотрелся по сторонам. Затем склонился ко мне и зашептал:
Послушай, это верное дело! Штокс знаком с несколькими фермерами оттуда. Они нуждаются в белых надсмотрщиках, как в хлебе насущном. Это настоящая жизнь! Они ездят верхом по полям, под началом пятьдесят негров сто негров, которые потеют и работают А ты восседаешь на лошади и говоришь
только: «Старайтесь, дети мои, старайтесь!» В обед индюшатина и ананасы, каждое утро какао, и всё для тебя готовят негры. И спишь в шёлковой кровати с балдахином, и охраняют твой сон тоже негры
Его свистящий шёпот от восторга перешёл на хрип. Я не прерывал его. Картина, которую он изобразил, напоминала плакат с солнечного юга, который всегда вывешивают на вокзалах. Всё бы хорошо, только Штокс был для меня неприятным исключением.
А кто ещё участвует, кроме тебя и Штокса? спросил я.
Он перечислил всех: пять человек, в их числе кок и Янке юнга, с которым мы вместе пришли на судно. Да, это были далеко не лучшие люди.
Больше никто? спросил я.
Циппель разозлился.
Пока да, но, наверно, к нам присоединится и ещё кое-кто.
Хм
Ну, а как ты? спросил он напоследок и повернулся уходить.
Я не мог решиться:
Хочу обдумать всё ещё раз, сказал я.
Тогда он пожал плечами и неторопливо удалился. По его спине я видел, что он взбешён.
А я продолжал лежать и смотрел, как паруса колышутся на ветру, совершенно белые на фоне тёмно-синего неба
Мои мысли раздваивались. С одной стороны, часто приходилось слышать о людях, которые находили счастье на том берегу. Не обязательно сразу становиться миллионером. Но в течение нескольких лет можно сделать какое-то состояние, и это довольно обычное дело. Если же я останусь на судне, то меня на всю жизнь ждёт участь голодной собаки.
Я поднялся и пошёл назад, в кубрик. «Синагога» была пуста, дверь открыта настежь. Только Крамер лежал в койке и храпел.
Я взял из рундука свою писчую бумагу и сел к столу. Через открытую дверь над леерами виднелся горизонт, где небо и вода расплывались в серебряной дымке.
Я писал матери: «Дорогая мама, скоро мы будем в Америке. Плавание было долгим. К сожалению, я представлял себе жизнь моряка совершенно иначе. У нас это называется «много работы и мало хлеба»
На бумагу упала чья-то тень. В дверном проёме появился Виташек. Я
не слышал его приближения, потому что он был в лёгких сандалиях.
Ты что тут делаешь? спросил он.