Соколовский вздохнул, проводил его взглядом и сказал Муравьеву:
Мечта моей жизни салазки загнуть этому длинному черту.
А кто такая Турнаева? спросил Муравьев.
О, это женщина, скажу я вам! Золовка нашей знаменитой Катеньки Севастьяновой, может быть, слышали? Жена начальника железопрокатного цеха. За свою энергию получила «Знак Почета». С ней-то вы встретитесь.
ГЛАВА III
С «Серпа и молота» Муравьев уволился недавно и, поглощенный семейными неприятностями, не успел соскучиться по работе. Однако, прогулявшись с Соколовским по заводу, ознакомившись с цехом, он почувствовал себя как человек, который после долгой болезни может наконец взяться за привычные обязанности.
Ему был приятен сейчас и грохот мостового крана над головой, и гул форсунок в мартеновских печах, и сладковатый запах серы. Он ходил по завалочной площадке, присматривался к печам, к обслуживающему персоналу. Эти люди в грубой, но удобной одежде, в широкополых шляпах и кепках с приделанными к ним синими очками; эти печи, наполненные неистовым пламенем, ощущаемым с предельной ясностью за кирпичными стенками; эти запахи, звуки и краски мартеновского цеха вызывали в нем то особое производственное возбуждение, которое можно сравнить с вдохновением. Муравьев видел немало недостатков в цехе, но сейчас они не пугали его.
Рабочие и сталевары на завалочной площадке уже знали, что этот высокий и молодой, с прямыми плечами и узким лицом, на котором сильно выдавались надбровные дуги, их новый начальник. Новости по заводу распространяются быстро. С ним здоровались, когда он подходил, внимательно приглядывались, определяя, что он за человек. Муравьев по привычке морщил лоб, отчего казался необщительным, молча отвечал на поклоны, ни о чем не спрашивал и не давал никаких указаний. Он пока что только наблюдал порядки, заведенные до него, и не хотел вмешиваться, не узнав как следует, что к чему. И сталевары, если и заговаривали с ним, то говорили не о деле, а о чем-нибудь постороннем, например, о погоде, или о городе, или об истории завода, точно так же, как до этого говорили с ним и главный инженер и Соколовский. Но теперь это Муравьеву нравилось.
В одиночестве он бродил по цеху. Соколовский не мешал ему. Иногда они сталкивались в цехе, но Соколовский тоже заговаривал о пустяках, и они быстро расходились.
Муравьев
выходил на мостик над литейным двором у наружных стенок печей и подолгу смотрел, как готовят внизу канаву под очередной разлив стали. На обложенные сифонным кирпичом поддоны рабочие ставили изложницы, а мастер ходил вдоль канавы и все время благодушно торопил их, уснащая свою речь прибаутками. Потом Муравьев так же долго смотрел, как футеровщики ремонтируют большой ковш, положенный боком на землю, и как чуть дальше футеровщиков, в глубине цеха, с помощью мостового крана бьют изложницу «на собаку».
Было приятно заходить в контрольную будку, где точные приборы вычерчивали на разграфленной бумаге всю сложную и таинственную жизнь печей. Было приятно стоять у желоба под брызгами тяжелых искр, когда на втором номере начали выпускать металл.
Соколовский стоял тут же и молча смотрел через синее стекло на бегущую по желобу белую расплавленную сталь. Муравьеву показалось удивительным, что этот розовый толстяк, этот плохой муж, этот суетливый и безвольный человек, каким он казался раньше, выглядел теперь совсем иначе. Он посолиднел, даже стал казаться выше ростом, движения его стали точнее, спокойнее, увереннее. Он не вмешивался в работу бригады, замкнутый, суровый, но изредка коротким и точным указанием поправлял веснушчатого, несколько испуганного подручного сталевара. И эти указания Соколовский произносил таким беспрекословным тоном, какого Муравьев еще не слыхал у него.
На этой печи работал молодой сталевар. Муравьев сразу понял это, увидев, как растерянно выбежал он из-за печи, когда поток стали в желобе вдруг уменьшился и почти иссяк. Сталевар вырвал у подручного лом и бросился к выпускному отверстию. Соколовский остановил его.
Спокойней, Севастьянов, спокойней, твое место у печи. Здесь подручные и без тебя справятся, сказал он. Возьми шомпол и прочисть с внутренней стороны. Это еще не авария.
Сталевар схватил длинный шомпол и побежал на завалочную площадку.
Молодой еще, учить надо, недавно подручным был, все сюда норовит выскочить, как бы извиняясь за сталевара, сказал Соколовский Муравьеву. Да и, кроме того, нелады у него сейчас с женой, с этой самой знаменитой у нас Катенькой.
Каждый день цапаются, Иван Иванович, вмешался в разговор один из подручных.
А ты почем знаешь?
В одном подъезде живем. Все ссоры да перепалки. Хуже кошки с собакой, ей-богу.
Видите, какой компот? сказал Соколовский Муравьеву.
По какой же такой причине? спросил Муравьев.
Говорят, загордилась. Так эту Катеньку высоко у нас вознесли, что сталевар, видите ли, ей уже не пара!.. А этот сталевар месяца через два-три будет работать, как бог. Неизвестно еще, кто из них станет знатней.
Сплюнув в сердцах, Соколовский качнул головой и ушел в цеховую конторку.
А Муравьев поймал себя на том, что он перестал подмечать в облике и поведении Соколовского жалкие и ничтожные черты. Теперь и беспомощным не казался ему Соколовский, и даже его розовое, щекастое лицо не казалось теперь Муравьеву неприятным, как вначале. С удовольствием признал он про себя, что, вероятно, под влиянием Веры Михайловны отнесся сперва к Соколовскому просто несправедливо. Но это следовало зачислить в счет его собственных, муравьевских, недостатков, он всегда слишком поспешно судил о людях и знал об этой своей слабости.