Ну и ну! сказал Муравьев. Развалины Помпеи, а?
Море́нное поле, в тон ему ответил Соколовский. Тут у нас занимается альпинистский кружок.
Он снова вздохнул и стал серьезным. И Муравьев вдруг понял, что Соколовский всю дорогу болтал и суетился от стыда. Ему было стыдно за свой цех, за свою работу, и Муравьев пожалел толстяка. А Соколовский, как бы угадав его мысли, сказал:
Ведь я молодой инженер. Мне сорок лет, но я окончил всего три года назад, он развел руками. Не пришлось учиться раньше.
Ну, я думаю, ваш стаж здесь ни при чем.
По правде говоря, я тоже так думаю. Я сам сталевар. И отец был сталеваром. В старом цехе мы еще вместе работали. Непосредственный опыт, стало быть, есть.
Так в чем же дело?
Соколовский пожал плечами и сказал насмешливо:
Говорят, люди не воспитаны работать на таких печах. Из девятнадцатого столетия перескочить сразу во вторую четверть двадцатого нелегко. Кое-где приноровились, а мы еще отстаем. Это так говорят, я-то с себя вину не снимаю.
Кто же так говорит? спросил Муравьев.
Ну, мало ли кто? Соколовский помолчал немного. Директор так говорит, главный инженер говорит, кое-кто из цеховых начальников. И вот я говорю видите?
Я слышал, организация в цехе хромает, и что жаркая погода мешает, и что сенокос мешает, и то, что люди желают иметь молоко от своей коровы.
Вот видите, вы сами все знаете.
Может быть, главный инженер прав: нужно из Главстали перейти в Главмолоко?
А что думаете? Авторитетное мнение. Вот возьмите, почему такой завал? Транспортный отдел не справляется. Болванка у нас мелкая, наши станы крупнее не возьмут, ну и транспортный зашивается. А за транспортным и мы, выгораживать себя не буду
Соколовский говорил насмешливо, но под конец снова помрачнел, вздохнул и опять при вздохе издал несколько звуков какого-то мотива.
То у нас изложниц не хватит, приходится плавку в канаву выпускать, то плавка не попадает в анализ, а то печь становится через пять десять плавок.
Худая работенка! сказал Муравьев.
Куда хуже! печально подхватил Соколовский. Наш цех основной на заводе. Производственная база, можно сказать. И, в сущности, мы режем весь завод. А кое-кого такое положение мало волнует.
Кого же именно?
Ну, это вы сами поймете.
Нужно подтягиваться, сказал Муравьев, стараясь разобраться, кто же прав директор с главным инженером, обвиняющие во всех смертных грехах цеховое руководство, или Соколовский, конфликтующий, как видно, с начальством. Позорно зашиваться с такими печками.
Послушайте, значит, вы не сдрейфили? обрадовался Соколовский. Ну, слава богу! А я боялся, что вы плюнете и махнете домой. Самое главное не приходить в отчаяние. Мы это вытянем. В конце концов это в наших силах.
Нужно вытянуть, сказал Муравьев.
Пошли обедать. Соколовский продолжал говорить о работе, жаловался на то, что старый мартен с допотопными печами дает съем стали больше, чем он на своих новых печах.
Понимаете, говорил он, у них печи скорее похожи на кухонные плиты, чем на настоящий мартен в нашем понимании: завалочной машины нету, детали висят на проволочках, печки заштопаны на живую нитку. Но они знают свои печи. У них там есть такой сталевар Шандорин, так он говорит: «Мне трудней яичницу зажарить,
если жены дома нет, чем сталь сварить». Хвастается, конечно, подлец, но хвастается так, что похоже на правду.
Они сели за столик, заказали обед. В окно видна была широкая улица Ленина с узкой замощенной серединой и асфальтовыми тротуарами, отделенными от мостовой полосами песка, потемневшего от копоти. Старые ивы, оплывшие от жары, росли вдоль улицы. Несколько усталых овец лежали на песке в тени деревьев. Прокатил, подпрыгивая на мостовой, маленький автобус, и из-под колес его брызнули во все стороны невесть откуда взявшиеся куры и поросенок.
В столовую вошел высокий человек с плоским и широким телом. Он сурово поклонился Соколовскому, мельком взглянул на Муравьева и сел неподалеку от них, сказав подавальщице:
Делай, Нюра, в два счета.
Это Шандорин, шепнул Соколовский Муравьеву.
Когда Нюра принесла обед, Шандорин мрачно проглотил суп, потом придвинул тарелку со вторым, ковырнул вилкой и закричал подавальщице:
Ты мне кусок зажаренной сковороды принесла, а не ростбиф. Разве это ростбиф?
Ростбиф, робко сказала Нюра.
Я Турнаевой покажу этот ростбиф, она объяснит, что это такое.
Давайте я шницель принесу, сказала Нюра.
Чего вы скандалите, Степан Петрович? спросил Соколовский. Пищеварение шалит? Нюра, давай мне этот ростбиф.
Ничего вы этим, Иван Иванович, не доказываете, сказал Шандорин, усмехаясь. Вы мне лучше в цеху докажите.
Докажу, что вы думаете, произнес Соколовский, не повышая голоса. Настанет время.
Шандорин внимательно посмотрел на Муравьева и промолчал. Нюра принесла ему тарелку со шницелем. Шандорин снова ковырнул вилкой и, покачав головой, сказал:
Дом продал, ворота купил. Потом добавил Соколовскому: Боюсь, не докажете, Иван Иванович. Вы нажмете, а я еще больше нажму. Дело длинное.
Бог в помощь! сказал Соколовский.
Шандорин быстро съел второе, залпом выпил из стакана клюквенный кисель и ушел.