Абакумов перебил его:
Мелкобуржуазная точка зрения, Иннокентий Филиппович, мелкобуржуазная. Климцов правильно определил.
Жили мы спокойно продолжал Подпалов.
Абакумов снова не дал ему договорить. Он презрительно сощурился, предугадывая, о чем поведет речь главный инженер, и сказал насмешливо:
Как же, спокойно! А план? Всегда вы забываете о плане, милейший Иннокентий Филиппович.
План дело привычное. А с этой шлифовкой, будь она неладна, всегда хлопот полон рот. Мы еще с ней намыкаемся, Николай Гаврилович, помяните мое слово, твердо произнес Подпалов.
Вам, Иннокентий Филиппович, мерещатся одни страхи, вещь известная, отозвался Абакумов. А вы как, товарищ Муравьев, тоже принадлежите к числу инженеров, любящих тишину и спокойствие?
В зависимости от обстоятельств, в тон директору ответил Муравьев.
Николай Гаврилович охарактеризует человека хоть ногами вперед выноси, нимало не смутившись, ворчливо сказал Подпалов.
А потому что нашему брату производственнику спокойно жить не положено.
И директор перешел к работе мартеновского цеха. Слишком часто у них печи приходится ремонтировать. Организация в цехе никудышная. Наладить как следует работу не умеют, а только спорят с руководством завода да склочничают. Нужно надеяться, что товарищ Муравьев поможет отрегулировать этот вопрос.
Однако долго на этой теме директор задерживаться не стал. К слову пришлось, и он вспомнил, что первый рельс в России прокатан будто бы на Косьвинском заводе. Главный инженер тотчас похвастал, что кони на Большом театре в Москве отлиты якобы на Вдовенском заводе, входившем некогда в Косьвинский куст, но теперь закрытом.
Этот общий и, в сущности, неделовой разговор вскоре прервал Соколовский. Запыхавшись, он вбежал в кабинет директора и, пожимая руку Муравьеву и быстро испытующе оглядывая его, проговорил коротко:
Слышал о вас от жены
Очень рад, сухо ответил Муравьев.
В свою очередь он украдкой оглядел Соколовского. Первоначальное впечатление подтверждалось. Соколовский казался суетливым и беспомощным. У него было неприятное толстое розовое лицо с широкими, пушистыми бровями и близко посаженные глаза.
Сколько сняли сегодня на первом номере? спросил Абакумов.
Две и одну десятую, ответил Соколовский, не глядя на директора.
Так сказал директор и забарабанил пальцами по столу.
Муравьев спросил, почему такой небольшой съем, но Соколовский не ответил, а директор стал длинно и уклончиво объяснять, и Муравьев снова понял из его объяснения, что во всем, безусловно, виновато цеховое руководство. Соколовский не возражал.
Вместе с ним Муравьев вышел из кабинета, и Соколовский предложил ему осмотреть завод. Он не спросил Муравьева, завтракал ли он, хорошо ли спал. Он просто сказал:
Посмотрим завод.
И Муравьев подумал про себя: «Мой патрон не страдает избытком вежливости».
Все время, пока они ходили по заводу, Соколовский ни о чем не спрашивал Муравьева и без умолку болтал, суетился, рассказывал анекдоты из истории завода.
Знаете, здесь была куча маленьких заводиков. Верхний, Средний, Нижний это только в самой Косьве. Верхний это доменный был. Две домны и сейчас стоят. Еще не видели? Самоварчики на двести кубометров, ерунда. Их закрыли из-за нерентабельности. А Средний снесло в марте восемьдесят первого года. Была снежная зима, весной прорвало плотину и слизнуло все начисто. Наверно, интересное было зрелище. Выемка видна до сих пор. А тут поблизости, у реки, есть еще Брусчатинский завод он входит в наш комбинат, там один стан до сих пор работает на воде. Как при Екатерине, честное слово!
История Муравьева не интересовала, и в то время, как Соколовский говорил, он смотрел на его розовое толстое лицо и думал, что такой человек не может чувствовать себя несчастным. Мяса много. Вера Михайловна была права, жалуясь на него. Такие люди не бывают внимательными к другим. И Муравьев сказал:
А вид у вас цветущий. Наверно, воздух действует, а?
У меня лично? Это от пробки.
Как от пробки? удивился Муравьев.
Очень просто. Мне доктора приказали пить «Ессентуки», четвертый номер, а пробочника в городе нельзя достать. Для такой жидкости, например, как водка, пробочник не требуется рукой можно выбить, а «Ессентуки» о ладонь не возьмешь. Поковыряешь вилкой, надоест, ну, карандашом и проткнешь пробку. От этого, верно, меня и развезло. Ессентуковый настой на пробке хуже пивных дрожжей, честное слово.
Он сощурил глаза и рассмеялся.
Когда они подошли к мартеновскому цеху, Соколовский замолчал и помрачнел. Пропуская Муравьева вперед, он снизу быстро посмотрел на него и вздохнул, издав, как куранты, отрывок какого-то мотива. Муравьев нагнул голову, шагнул в маленькую дверцу и остановился.
Все пространство цеха, даже подъездные пути, было сплошь завалено болванками. Болванки громоздились горами. Многие из них еще дымились, и от этого весь цех был наполнен серым дымом. Двое рабочих цепляли крюками изложницу, мостовой кран высоко поднимал ее и бросал сверху вниз это били изложницу «на собаку», чтобы выпала болванка.
А правее возвышались три мартеновские печи, сложенные по последнему слову техники.