Николай задохнулся, будто глотнул рыжего пулемётного дыму, глаза округлились, и сердце упало в груди. Ноги словно налились чем-то тяжёлым, таким тяжёлым, что их нельзя было оторвать от земли. Но когда он, собрав все силы, сделал шаг, вдруг тяжесть упруго рванулась по телу, ударила в голову. Всё закружилось перед глазами Николая.
Маманю убили!
Николай бросился вперёд, но его схватили, повалили на землю, подмяли.
Куда ты, дурья башка? Под пули? Герой с голыми руками! Ударят сотни лягут из-за тебя! слышал он голоса, звонкие, будто из бочки.
Но всё же вздрогнули люди. Заволновались, закричали. Немцы сыграли тревогу, оцепили быстро половину лагеря и то место, где лежала Артемиха. Пулемёты выжидали, нагнув вниз тонкие шеи, высматривали добычу.
Николай лежал не шевелясь. Мыслей не было.
Кто-то тронул его за плечо.
Ишь, что заварил! Поди, целая дивизия за тобой на дыбки встала.
Не сразу эти слова дошли до сознания Николая.
«Как же получилось, что я крикнул, думал он. Неужели первым? Ну и что? Не крикнул бы он, Ригачин, кто-то другой позвал бы, только, может, на секунду позднее».
Матери не помню. Померла. И вторую убили прошептал Николай, отрывая от земли тяжёлую голову.
А ты помнишь нашего лейтенанта, Саня? свистящим шёпотом, заикаясь, спросил Николай. Сколько смертей на наших глазах, а стоим, как связанные.
И такая лютая ненависть горела в его глазах, что Санька подумал тот ли это человек, с которым свела его судьба осенью 1940 года в белом палаточном городке под Коломыей.
Пленных разогнали, баланду вылили с обрыва туда, где был сортир. Ночью Николая разбудил смех. Сначала он не понял, а потом догадался Санька ел глину и смеялся. У Николая словно вдруг всё замерзло внутри.
Милый ты мой, что же это делается с нами, тихо завыл Николай, и вдруг всё, что он сдерживал со дня первого боя, всё, что он перенёс за все последующие дни и ночи, вырвалось у него вопреки воле, вырвалось с хриплым криком, слезами и руганью.
Ведь люди же мы! С глиной, с дерьмом смешали, душу растёрли сапожищами своими. А что мы им сделали? За что нас тысячами
Вновь, как и днём, пробежала по нему судорога, согнула его, забила мелкой дрожью.
Очнулся он на руках у Васильича. Разжав пряжкой своего старого ремня зубы Николая, тот вливал ему воду, баюкая на коленях и приговаривая что-то непонятное, по-своему, по-бурятски.
Николай отдышался и почти спокойно сказал:
Знал бы лёг под танк там, у сада
Назавтра в полдень, перед выдачей картофельной похлёбки, вышел старший охранник со своей «лейкой».
Два пьяных солдата завели через ворота лошадь, худую-прехудую, в лишаях и струпьях, видать, беглую, фронтовую.
Лошадь упиралась, боясь высоты и шевелящихся внизу чёрных растопыренных рук. Коротко заржав, она упала в толпу.
Васильич принёс кусок мяса.
Николаю мяса не досталось, оно пошло для начхима и Саньки.
Начхим умер через шесть дней, а для Сашка, может быть, оно и было той сухой соломинкой, которая поддержала, не дала угаснуть тлеющему огоньку его жизни.
Поплыли, полетели паутинки бабье лето. Николай лежит навзничь и смотрит в небо. В сузившихся зрачках крохотные белые облака. Руки под головой зацепенели.
Бабье лето. Осень пришла, а чем её встретил?
Как тебя обсыпало, сынок, говорит Васильич.
Ни зеркальца, ни стекляшки, ни воды чистой кажется, век себя не видел. Провёл рукой: редкая бородёнка, свалявшиеся колтуном волосы. Чужой сам себе стал.
Мать увидит, не узнает седого, задумчиво говорит старшина.
Нет у него никого, отвечает Сашок. Ему хорошо
Идут дни, похожие друг на друга, как стреляные винтовочные гильзы. Уже ветер гонит со шляха коричневую пыль, уже тучи в полдень находят на солнце.
Тем, у кого одна нательная рубаха, ночью холодно. Ложились накатом плотно, грудь-спина, грудь-спина. Переворачивается крайний все сто ложатся на другой бок, греют землю.
Утром проснёшься, глянешь непонятно, то ли иней на гимнастёрках, то ли соль выступила.
Теперь людей чаще стали выгонять на рытьё картошки и сахарной свёклы надо было готовиться к зиме. Николай снова попал на поле, а Саньку никак не удавалось пристроить, заметно, что слабый.
И всё же смерь отступила. Уж слишком велика была сила, звавшая его к жизни. Цепкая, простая, самая первая на земле.
Мамо!
Вытерпим, Саня, выдюжим, вынесем, шептал ему по ночам Николай.
Стали делить лагерь. Русские справа, узбеки и белорусы слева,
прочие в северный угол, где застаивается вода.
Связисты тоже стоят в очереди, перекидываются словами.
Сортируют
Жили мы в Гомеле. Послала меня раз мамка, ещё пацанёнком, помню, за требухой на скотобойню, вспоминает один. Точь-в-точь такая картина. По дворикам, по клетушками загоняют. Ату! И бегут коровки по коридору, а сверху обухом их, обухом
Лучшее место для украинцев и татар. У кого сохранились документы отбирали, а если их не было у стола стоял немецкий офицер-расолог: определял национальность по носу, по глазам, по другим приметам.
Птицей пролетел слух над лагерем, будто украинцев и татар будут отпускать домой. Многие шли в «украинцы».
Пойдём, Коля, ну что ты за человек, пойдём. Это ж верное спасение. Ну не молчи