Шкура ты, устало проговорил Николай и отполз от него к Саньке, который сидел неподвижно, прижавшись спиной к стене.
Что будем делать, Саня?
Я уж решил. Ночью убежим. Будем пробиваться к матери, в Шибириновку
Значит, кончили мы воевать, так выходит?..
Обмундировку обменяем, ночами будем идти. А дома, брат, заживём. Гальку, мою соседку, за тебя выдадим, живи не хочу, понимаешь-нет
Да я чего, сам знаешь, какая родня у меня ни отца, ни матери, ни дому, ни лому
Перед конюшней в низкой загородке стоял старый колодец-журавль, впритык к нему длинное долблёное корыто, из которого пили пленные. Сашок выпросил у соседей фляжку, принёс воды, бережно обмыл руку Николая, перевязал чистым бинтом из нового индивидуального пакета.
Пуля навылет прошла, Колюшка. Заживёт через пару дней, мух бы только не пустить на рану
Перед закатом солнца всех построили во дворе, приказали вынести раненых, пересчитали.
Приказали выйти вперёд политрукам и командирам. Вышло четверо двоих Николай не знал, третьим был военврач, четвёртым Тюков. Комиссара поддерживал пожилой красноармеец в гимнастёрке, стоящей коробом от пота,
Было сказано, что если завтра не досчитаются хотя бы одного человека, командиры будут расстреляны.
Наступила ночь. Тихо вокруг. Кричат на речке коростели, в маленькие окна заглядывает холодный стеклянный месяц. Не спят многие, думают, прикидывают.
Может уйдём, Коля, решили же?
Ты снова за своё
Николай выходит во двор. Небо усеяно сыпью красноватых дрожащих звёзд. Длинные тени от осокорей лежат на земле мёртво, печально. За спиной кто-то закричал во сне, крик этот подхватил другой голос, на минуту конюшня зашевелилась, закашляла.
Утром недосчитали двенадцати человек. Так же перед строем стояли четыре командира. Тот же пожилой красноармеец с воспалёнными глазами, широко расставив крепкие ноги, поддерживал Тюкова.
По приказу немца он подвёл Тюкова к конюшне. Правой рукой Семёныч упёрся в стену, левой быстро пригладил волосы.
Вот так мы и умираем, ничего не сделав. Максим, жив останешься скажи, в бою убили
Тюкова расстреляли. А когда вышли за село, снова послышались выстрелы раненых кончали. Так что напрасно колхозные бабы старались, две подводы снарядили, сена на воз побольше нанесли, чтоб не трясло на пересохших просёлках
Пыль стоит на дорогах, солнце украинское затмевает. Навстречу танкам, обляпанным чёрно-жёлтыми крестами, навстречу грузовикам с короткими бульдожьими носами идут пленные.
Проходят по горящей земле сёла горят, сады горят, горький дым от пшениц тучных режет глаза, и слёзы выели белёсые полосы на чёрных, небритых щеках.
Кто мог шёл, кто не мог вели под руки. Кто терял силы падал.
И била в него немецкая пуля, входила в родную землю, обагрённая кровью.
Падали всяко, больше сердцем к земле.
Сколько их осталось лежать
на дорогах, в кюветах, не обмытых, с не сложенными на груди руками, не закопанных
Сколько их легло на пути к Бердичеву, Гомелю, Житомиру, Дарнице, Рославлю, Харькову. На пути к древнему украинскому городу Умани
Горячая пыль колыхалась на древних шляхах Украины.
На окраине Умани, там, где во все стороны простёрлась золотая степь, перед самой войной выстроили большой кирпичный завод. Город строился быстро, кирпич только подавай. Люди издавна брали тут хорошую, красную глину. На ней и печи клали, сто лет стоят ничего. Плетень, кошары, хлевы обмазывали. Под Казанскую, под Пасху да под Троицу полы мазали трижды потом любых гостей принимать в такой хате не стыдно.
С годами ямы, где брали глину, сошлись в одну большую с вечно стоячей жёлто-белой водой. Когда начали делать кирпич, яму стали называть карьером. Глину возили к заводу на тачках и на подводах.
Построив новый завод, через весь карьер провели узкоколейку, и если сесть в пустую вагонетку, бегущую под уклон к месту выемки глины, то минут за пять можно перемахнуть весь карьер, а поперёк он метров четыреста. Так девчата заводские ездили всегда, с ветром да с песней.
А теперь в карьере лагерь военнопленных. 14 августа 1941 года сюда прибыло пополнение небольшая колонна, в которой были Николай и Санька. У ворот, опутанных колючей проволокой, коридором стояли немцы. Обыскивали, забирали вещи, документы. Каждого записывали.
Свирский Иван Николаевич, 1895 год. Русский, беспартийный, рядовой. Любченко Александр Игнатьевич, 1917 год. Русский, беспартийный, рядовой.
Просим извинения, я украинец.
Ригачин Николай Иванович. Родился в 1919 году. Русский, рядовой, беспартийный.
Неподалёку по обе стороны стоят женщины с детьми, несколько стариков. Лица их застыли, глаза всматриваются: авось свой, родимый
Но больше узнавали у тех, кто был внизу, в карьере.
Прилуцкие есть? Кто из Пирятина? Кировоградские где сидят? Чи е тут з Канева? Черниговские есть? Дядечко, вы не з Черкас часом?
Крики от темна и до темна над Уманьской ямой. Ходят по краю ямы женщины заплаканные, деды белобородые.
Немцы отгоняют их от лагеря, а они идут и идут, осипшими голосами продолжают звать своих.
Плакали за проволокой, а бывало и радовались. Горе оно со счастьем в обнимку ходит. Когда находили отвечали родным тихо, чтоб не казнить душу товарищей.