Я не стала снимать комнату, продолжая жить на садовом участке. Но теперь у меня было немного денег, постоянно была курица, а главное, у меня была пряжа. Да, приходилось распускать обрезки, связывать ниточки, но я так привыкла к этому одинокому процессу, что не считала себя обделенной.
Мои пестрые кардиганы и свитера разлетались, как горячие пирожки в мороз. Все деньги я тратила на журналы по вязанию, семена цветов и еду. Через пару лет я по-хозяйски починила дачу, вставила хорошие окна, купила телевизор. Но мой старый краденый радиоприемник оставался основной связью с миром. На работе я считалась блаженной. Даже ходили слухи, что в моей комнате все забито обрезками, которые уношу. А кто-то добавлял к этому, что не гнушаюсь мусором с помойки.
«Меньше народа больше кислорода», - считала я, продолжая косить под душевнобольную, стараясь без чужой помощи залечить все свои невыплаканные боли. Я помогала кладовщице, за что та мне приплачивала. Стало еще веселее жить: можно уже было купить больше журналов. Старые, еще родом из Советского Союза, я не торопилась нести на помойку. Перебирала их раз в год, бережно укладывая из одной коробки в другую. Придумывая при этом, как можно сочетать старые узоры и новые, яркие, сумасшедшие практически цвета.
Богатой я не стала, но счастливой была. Насколько я могла сравнивать с тем, что было до.
Наденька умерла, завещав квартиру и дачу приходу. Я взяла кредит и выкупила дачу дороже, чем она могла стоить. Толстогубый поп к тому времени заматерел, его рыхлость превратилась в одутловатость, видимо, от частого причащения. И он видел, что мне не просто необходимо, а дорого это место. И посему цену загнул выше раза в два.
Я прикинула свои потери и поняла, что купить на эту сумму смогу такой же садовый участок, даже получше и поближе к городу. Но этот бросить не могла. Еще и кур смогла спрятать до их приезда с бумагами у сердобольной соседки. В итоге в зиму ушла с запасом курятины, собственным домиком и долгом размером с айсберг, о который разбился Титаник. Тетку я не хоронила. Ее возлюбленный приход похоронил ее как нищенку. Но мне было даже не плевать. О таком говорят пусть и неказистое и неприличное, но мне было «насрать
большую кучу».
Заболела я после сорока. Начала отекать, пухнуть, и ни один врач, так и не поставив мне диагноз, отправлял домой. Вода никак не хотела покидать мой организм и, будто готовясь к засухе, наполняла все клеточки моего тела. Я надеялась, что с приходом весны я, как мой маленький сад, оживу и все настроится и наладится.
Не наладилось и весной.
Вот тогда, именно в ту роковую ночь, я плакала. Навзрыд, захлебываясь своими слезами, сжимая зубы от душевной боли. Я никогда не знала любви. Ни любви ребенка, ни любви матери, которую не помнила, ни любви мужчины. Во мне самой было столько ее нерастраченной, что иногда я думала: это не вода заполняет меня, а любовь, которая не потребовалась в этой жизни никому.
Глава 3
Храпели в этой избе все. За стеной изредка всхрюкивали свиньи, которым меня грозились скормить. На улице начиналась вьюга. Судя по серой полосе в мутном окне, занимался рассвет.
Я неслышно встала и уселась на лавку. Сначала ощупала свои руки, потом дряблый и тощий живот. Тоненькие ноги и колени. Грудь наливалась снова не пойми откуда взявшимся молоком. Давило так, что при всей этой усталости и нервном потрясении думалось только о приходящем молоке.
«Ладно, даже если все это правда откуда у меня молоко? Для этого я должна была родить. Неужели этот орущий мальчик, которого почти бросила мне Марика, мой сын?» - старалась последовательно думать я, но мысли возвращались все к одному: это не мое тело. «Я выше, крепче. Даже если исхудаю, у меня остаются бедра, не очень красивые полные щиколотки. Верх у меня миниатюрный, а нижняя часть тела грузная. Как груша. А это Это тело даже не худенькой женщины, а девчонки».
Я подняла руки к голове, нащупала запутавшиеся, как пакля, волосы. Они ощущалист недлинными, но вьющимися. Мои же были прямые и жесткие, как щетка. Я носила всегда что-то вроде карэ с челкой, а тут и намека ни на какую челку нет.
Сначала недовольно закряхтел ребенок. Храп затих. Потом малыш заплакал. Через минуту Марита вынесла его и, бросив мне на руки, утопала обратно. Следом за ней вышли двое зубастых близнецов, понявших уже, где теперь базируется кормушка.
На этот раз я сама и с превеликой радостью дала ребенку грудь. Из второй полилось рекой. Я подозвала сонных, еще трущих глаза карапузов и позволила одному сесть ко мне на колени.
Боль стихала, сменяясь болью от острых мелких зубов. Младенец заснул, все еще продолжая сосать, а потом отвалился. Второй парнишка мигом сообразил, что грудь свободна и, притянув меня за шею, стоя, как теленок, принялся сосать.
Я не знала, чего во мне было больше страха или боли. Мне казалось, я попала в какую-то страшную сказку, где меня сделали дойной коровой. И что мне еще здесь грозило, можно было только догадываться.
Иди за снегом, - Фаба проорала из-за печи.
Ночью у меня была идея сбежать. Но в изорванном зипуне, с голыми ногами и в разорванном на груди платье - это мог сделать только полный псих. Убивать и скармливать поросятам меня явно не собирались. Я нужна была для другого.