Речка Пербово в зарослях кустарника, а по-прежнему бойко шумит и звенит, будто радуется, что вырвалась из болотины и летит вдаль, даже остановиться не может. Когда-то в омутах с иссиня изумрудной водой из-под камней и коряг подмывного берега я выкидывал руками на луг крупных серебристых хариусов с парусными плавниками и с черной полоской по спине. Есть ли они сейчас? Со мной нет удочек, но есть фоторужье. Снимаю с плеча, подхожу к берегу и начинаю объективом водить по тихому
омуту.
Видно все дно вплоть до самого мелкого камешка, а хариусов нет. Значит, покинули исконные места, ушли в большую воду.
Снег на солнцепеке таял так быстро, что я не успевал за ним гнаться. Иду дальше вдоль берега против течения. Хрустят под ногами волнушки, свалив красную шляпу набок, выглядывает из-под березки боровик, а красный рыжик все еще бодрится, стоит, никому не кланяется.
У пербовских перелазов, в махоньком сосновом бору, на высокой сосенке косач-черныш обедает. Рядом к сосне приткнулась корявая береза с обилием почек. С соснового сука черныш достает с березы почки, ест их с азартом, будто и на самом деле он никогда не пробовал такого деликатеса. Пробиваюсь к нему через кустарник. Может, удастся ближе подойти? Стараюсь не шуметь ветвями, и это мне удается. Маленькая сосенка с широкой кроной скрывает меня от черныша. Я его вижу, а он меня нет. Нажимаю спуск. Косач не слышит щелчка, по-прежнему шелушит почки, ничего не знает, да, видимо, и не хочет знать, голод-то тетке не с родни будет.
И только я заснял на пленку косача, он ударил воздух крыльями, слетел с сосны. Может быть, заметил меня? Может, испугался? Нет. Прямо с увала высокой горушки, из мелкого перелеска, будто рыжий челнок, вынырнул лисовин. Он бежал на покосную полянку, вытянув хвост, торопился в еловую поросль, за которой начиналась каменная гряда, плешивые горушки, захламленные овраги. Второпях я вскинул ружье, прицелился, нажал спуск и не увидел лисовина. Он скрылся в чапыге. Успел ли я его заснять?
Все ближе и ближе к земле спускались сумерки, опоясывали маленький лесной мирок сереньким кушаком. Боясь разорвать тот кушак, я вышел на езжую дорогу, пошел к деревне. Под вечер стало теплей, и, может быть, от этого мне было весело и приятно.
Ветер ли забросил, а может быть, кто сказал Денису о том, что я добыл лисовина, он не выдержал и в одних подштанниках глухой ночью прибежал в дом Игната, разбудил всех, а меня спросил:
Лисовина добыл?
Да.
Ошкурал? Поди, на правила шкуру натянул?
Уже высохла, ответил я, чтобы успокоить старика.
Показал бы, Григорич. Может, у них перешерстка прошла, может, пора на охоту?
Не знаю, ответил я. Толком сам еще не рассмотрел.
А где убил-то его?
У пербовских перелазов.
Поди, у березки, где я кажинную осень чучелки ставлю да чернышей хрястаю?
Нет, не там.
А где же?
Чуть правее березки. В том самом месте, где тебя муравей в пущее место укусил, а ты с воем без штанов по всей покосной поляночке бегал. Помнишь?
Нет, что-то не припомню. Это, кажись, не я бегал, а кто-то другой
Я принес Денису свой первый трофей, добытый на покосной полянке. Он посмотрел на меня, будто подарил пощечину, загорячился:
Чего ж ты, Григорич, меня за дурня принимаешь? Язви твою в перепечинку, насмехаешься над стариком! Мне нужна шкурка лисовина, а не твое хвото.
Так это ж и есть то, что есть, стараясь успокоить старика, ответил я Денису. То самое, что тебе и нужно. Ведь на охоту-то я бегал не с безкурковкой, от которой сперва вонь, потом огонь, а уж после гром на весь лесной кряж. Этого лисовина я заснял фоторужьем.
Денис с недоверием посмотрел на меня, а снимок все же взял в руки, стал его рассматривать. Смотрел он внимательно, и по его лицу было видно, что тень недоверия у него исчезла. Он искал на фотографии то, что его интересовало, а найдя, заулыбался:
Вот тут, в этом месте, он тыкал заскорузлым пальцем в фотографию, моя шалашка стояла, даже колышки и те обозначились, а подле нее, на лужайке, по осеням черныши подстрелыши бились. А вот тут была большая лужа.
А ты ради бахвальства прыгнул через голову своего мерина и в ту самую лужу угодил. Помнишь, как из нее тебя мать вызволяла?
Что-то не припомню. Давно ведь было-то. Денис посмотрел на меня лукаво, головой покачал и краешком губ улыбнулся: Все ты припомнил, а я вот позабыл. Потом опять стал рассматривать фотографию, заговорил с искренней теплотой: Ишь, язви его в перепечинку, поймал зайчонка, на загривок к себе кинул и несет его в свой теремок, чтобы задобрить свою подружку. Ужо-тко, красавчик, скоро тебя мой Валдай под ружье подаст!
Пора, Григорич, язви тебя в перепечинку, пора! День на пятки наступает. Хватит нежиться.
В утренний ранний час мы оставили деревню, вышли в заполье, а там, за горбушинскими полянками, начинались Черные перелески. Они опоясывали высокую Подпредеинскую горушку, с которой я когда-то свалился и ногу вывихнул. Вместе с нами бежал Валдай, белый, с черными,
будто точеными ушками и с каштановым ошейником.
Валдай не забегал вперед, но и позади не оставался. Бежал он все время в ногу с хозяином. Команды «на поиск» он еще не получал и с нетерпением ее ожидал.