Мария Семеновна, миленькая, почитайте
стихи, попросила Наташа Павловна. Те самые, которые вы тогда мне читали. Ну конечно же, помните, миленькая Мария Семеновна.
Бог с тобой, Наташенька, какие уж сейчас стихи.
Ну, пожалуйста...
Ох, уж и не знаю... сказала Мария Семеновна и беспокойно оглянулась. И дед нас заждался. И Катеришка все глаза проглядела... Но она не дала Наташе Павловне больше уговаривать себя, поняв, что эта просьба не была блажью, начала читать, и, когда дошла до «приметы страны», голос ее стал глуховато-торжественным и даже таинственным:
Мария Семеновна вздохнула.
До Ивана море для меня было как море. Покупались в нем, да и ладно. А появился Иван в моей судьбе и словно привел за руку на мой порог море. И загудело оно в моей судьбе, и радостью моей стало, и горем. Мне теперь от него деться некуда.
И вся жизнь прошла в ожидании?
Любила, поэтому и ждала. Когда любишь, ждать не в тягость. Вот если любви нет, тогда и небо покажется с овчинку.
Наташа Павловна поджала ноги, обхватила колени руками, уткнулась в них подбородком и долгим взглядом уставилась на море. Там уже начало пошумывать, хотя эти шумы и не были еще отчетливыми, а, скорее всего, напоминали вздохи больного или старого человека.
А я устала ждать, сказала в сторону Наташа Павловна. Да и ждать мне больше некого.
Почти робея, Мария Семеновна спросила, тоже глянув в сторону:
А он? не упомянув при этом даже фамилии Суханова. Наташа Павловна и так могла понять, о ком она спрашивала.
А он? повторила машинально Наташа Павловна. Для него море еще в радость, а для меня оно уже незаконченное горе. Нам трудно будет понимать друг друга. И не надо больше об этом. Хорошо, миленькая Мария Семеновна?
Как хочешь, голубушка, грустно сказала Мария Семеновна, и ей стало тревожно, горько и больно и за Ивана Сергеевича, который едва ли не боготворил Наташу Павловну, и за Игоря, уже не могущего ничему помешать, и за Катеришку, для которой Наташа Павловна теперь была единственным светом в окне, а больше за себя, но она не подала виду, прижала Наташу Павловну к себе, поцеловала в висок, на котором билась голубая жилка. Люби, голубушка, пока любится, сказала она, опять вздохнув. Потом будет поздно.
Они вернулись домой только к обеду. Иван Сергеевич встретил их сердито, буркнув: «Явились не запылились, а тут хоть криком кричи», захватил удочки и ушел в камни ловить свою камбалу.
«Ну разве я виновата? тревожно подумала Наташа Павловна. Разве я виновата? Ведь это у меня случилось горе... Поймите же вы!.. Я люблю вас, но пощадите же меня!»
Иван Сергеевич заявился только в сумерках, мокрый, усталый, но довольный: ему удалось выловить пять камбал, которые были осклизлы и пахли морем. Он тотчас же сел их чистить, балагуря, словно бы стараясь загладить ту свою минутную грубость. Потом все варили уху и жарили камбалу и засиделись допоздна, даже забыв отправить Катеришку спать.
А ночью случился шторм. Он навалился сразу, загрохотав железом на крыше, застучав голыми ветвями деревьев, и в море стало шумно, волны ударялись в обрыв, колыбая тихонько землю, и в окнах слаженно позванивали стекла. Луна только изредка заглядывала в комнаты, и по стенам блуждали тени. Утомленные предыдущей бессонницей, в доме возле Аниного камня спали спокойно.
Глава третья
Их дом стоял задами к озеру, ветер не продувал его, и тепло возле печки держалось до утра, подтапливать по ночам не приходилось даже в самую стужу. В трубе порой так выло, что Людмила Николаевна не выдерживала, спускала с кровати ноги, обутые в шерстяные носки она постоянно зябла, на ощупь находила валенки
и, придерживаясь рукой за стену, шла к окну, садилась на лавку и смотрела на улицу. У них под окнами проходила большая дорога из Новгорода в Старую Руссу, и днем по ней часто шли машины, а ночью все затихало, и начинали играть серебряные метели, навевая большие и малые сугробы с острыми гребнями.
Нынче зима легла сразу после ноябрьских праздников, ударили морозы, озеро схватилось в одну ночь, а потом немного отпустило и повалили снега, которые не в пример прошлым годам легли плотно, скрыв высокую стерню на пажитях. Метели начались в понедельник и мели всю неделю, шурша и позванивая.
Ночи уже были длинные, темные и печальные. Она загадала, что если переможет эти ночи и доживет до весны, то обязательно дождется сына, которому оставался служить еще год. Она часто видела его во сне, и каждый раз он появлялся маленьким, в коротких штанишках, с разбитыми коленками. Она тянула к нему руки, а он ускользал от нее, прячась то за шкаф, то за кровать, и ей никак не удавалось рассмотреть его хорошенько.
Он был у нее один. Она хотела еще завести девочку, но не успела муж запил и пил беспробудно, появляясь домой только переночевать. Она даже и теперь не могла понять, почему свалилась на нее эта напасть, отравившая всю их жизнь. Они гулять начали еще в старших классах, а когда он приехал в отпуск служил на Балтике, поженились и жили первые десять лет душа в душу. У Ловцовых была большая семья, и скоро они отделились, поставив на месте дедовой халупы пятистенок в четыре окна на улицу, с верандой, выходившей в вишневый сад. Коростынь исстари славилась своими вишнями, а у деда сад был едва ли не лучшим. Там у него в самом углу стоял омшаник, в который он на зиму переносил десяток ульев. Дед у них был строгого нрава: не пил, не курил, большую часть своего времени с молодых лет проводил возле пчел, тварей разумных и чистоплотных.