Муж запил, когда в доме появился достаток и лишние деньги, казалось бы, следовало радоваться и жить в свое удовольствие, но это удовольствие обернулось вечным праздником, который морем разливанным выплеснулся из берегов и пошел гулять по городам и весям, зацепив краешком и старшего Ловцова. Он выпил первый раз на их свадьбе, его вывернуло, и дед сказал: «Этот, слава богу, пить не станет», а он взял да и сбился с панталыку. «Когда это случилось? печально спрашивала себя Людмила Николаевна, поглядывая в синее окно. Он всегда был такой добрый и такой ласковый, никто от него отказа не слышал. Бабкам помогал огороды пахать, дрова пилил им, бывало, шутя, и воды принесет». Бабки и начали первыми подносить стаканчик-другой; сперва отказывался, потом, посмеиваясь, принимал, деньги появились лишние колхоз хорошо платил, Людмила Николаевна сама же и не скупилась на трояки и пятерки. «Ломается мужик, как лошадь. Пусть отдохнет». Вот и отдохнул. С озера его привезли на телеге. Он разбух, был черен и страшен. Людмила Николаевна глянула на обезображенное тело, ноги у нее подкосились, и она молча повалилась на землю. Ее быстро отходили, и она сама дошла до дому. В тот день она надела черный платок и перестала улыбаться.
До того как муж утонул, она не задумывалась, любит ли она его или просто живет по старинке, как жили ее бабки: раз вышла замуж, приходится терпеть всякое, а по хорошему ли мил или по милу хорош это уже мало кого волновало. А не стало его, и она поняла, что любила и верила исстрадавшейся душой, что опомнится он и заживут они опять, как после свадьбы, открыто и радостно, но, видимо, обошло ее счастье стороной. «Будьте прокляты, эти деньги, думала она, возвращаясь в теплую постель. Пока не было их в достатке, и соблазнов не было. Жить бы да жить, а что получилось?..»
Получилось хуже не придумаешь. Если бы не сын, жить вообще стало бы нечем, и никакие деньги не принесли бы счастья, хотя ради них и ломались оба: сперва дом поднимали, потом одеться хотелось получше, потом... «Пусть бы опять дедова хибара, думала она, следя за тенями на потолке, которые наплывали неслышными волнами. Пусть бы и достаток прежний молоко да хлебушко, но чтобы и жизнь прежняя радостная и молодая. Да как же я ухитрилась просмотреть ее? Он, дурачок, пел: «На большую не прошу, дай на маленькую». А я-то, дурочка, поперву сама за большой бегала в лавку. Вот и добегалась. И молила, обратя взор все к тем же блуждающим теням на потолке: Сыночек, кровинушка моя, побереги честь свою. Не повторяй отца в худом. Жизнью тебя своей заклинаю!»
Какими длинными ни были ночи, но и они проходили; кряхтя, с печи слезал дед, начинал драть лучину, разводил огонь, шел по привычке во двор. Обряжаться Людмила Николаевна уже не могла, и скотину пришлось свести, но дед не мог сидеть на лавке сложа руки и торкал во дворе вилами в старый навоз, бурча себе под нос, что вот-де коровушку можно
было бы и оставить, а то вернется внук с флотов, и творожку своего не будет, и сметанки, да и двор без коровы это уже и не двор, а дровяной сарай, правда, в Коростыне никогда дрова в сараях не прятали, складывали их под навесами в поленницы.
Перестань, дедуля, просила его Людмила Николаевна. Не по своей воле свели скотину. Мочи моей не стало.
Я и говорю, что мочи нет, согласился дед. А то разве поднялась бы рука? Красниковы никогда не числились с худого десятка, а жить пришлось будто самые худородные.
Сереженька отслужит, пусть сам решает, как ему жить.
Это конечно, соглашался дед, но, подумав, все-таки уточнял на свой манер: Только решай не решай, а без коровушки жить плохо.
Заводи, если могутной, а я тебе, видать, уже не помощница. Вот только Сережку дождусь...
А может, вызов пошлем ему? Говорят, отпускают, если врач подпишет.
Не торопи меня туда... Успею еще.
Людмила Николаевна все утро серой тенью бродила по дому, принялась подметать, но веник не слушался ее, пыталась помыть посуду, но и тарелки валились из рук. Она прилегла, натянула старенький полушубок на ноги и попросила:
Свозил бы ты меня, дедуля, на кладбище. Мамушку хочу проведать. И его тоже. Хоть и плохо мы с ним последние деньки доживали, а все равно свой.
Дед было закочевряжился, но взглянул на ее узкое, исхудавшее лицо с серыми разводьями под глазами и засуетился.
Ладно уж... Может, бригадир лошаденку даст. Так мы мигом и обернемся, приговаривал он, запихивая свое тощее тело в душегрейку. Это ж, конечно... Вот и я давненько... Да уж ладно.
Он вышел в сени, впустив в дом белый клуб морозного воздуха, и валенки его проскрипели по снегу в заулке. Вернулся он только к обеду, разрумянившийся и веселый. Людмила Николаевна поняла, что он где-то приложился, но виду не показала, а дед ничего и не скрывал.
Лошадушку сразу дали. А упряжь где взять? Пришлось конюха угостить, Васю Мокрова. Он и тропинку к могилкам расчистил. Маленькой не отделался. Ну и понятно... Ты уж прости. Нынче мужики без бутылки шагу не ступят.
Домой бы надо было зазвать. И тепло тут, и посуда чистая...
Не, ничего, сказал дед, умолчав, что зазывал Васю Мокрова домой, да тот не захотел идти к больной побрезговал. Мы прямо в конюшне. Там и лещик вяленый нашелся. А лошадки тварь чистая.