Пора было возвращаться к дочке. Наташа Павловна прислушалась. В доме было тихо, и она поправила шаль, подлила еще чаю и присела к столу. «Его нет, снова подумала она, а голос его остался. Он живет во мне и, значит, может управлять моими поступками, действиями. Значит, я не вольна в себе? Она горько усмехнулась. Господи, лучше бы ночью ни о чем не думать. Ночью и мысли приходят ночные. От них на самом деле можно с ума сойти».
Она наконец вернулась к дочери. В свете луны, который хотя прямо и не падал на кровать, но блуждал по стене, лицо Катеришки было бледно, словно бы обострилось и казалось неживым. Наташа Павловна испуганно приложилась губами к ее лбу, с минуту цепенела, пока не расслышала ее легкое дыхание Катеришка спала, и, тихо охнув, опустилась в изнеможении в кресло. Ей уже не было холодно, и свет луны не выглядел мертвым, и приглушенный голос его больше не возникал, видимо, и раньше его не было, просто она воскресила его в себе, и потом он уже казался ей живым, идущим с улицы вместе с этим голубоватым светом.
Вчера она получила третье письмо от Суханова, которое и взволновало ее, и огорчило, и даже обидело. Суханов писал: «Милая, милая Наташа Павловна...» «Господи, ну какая я ему милая, едва ли не с раздражением подумала она, читая прыгающие буквы, писанные, видимо, в качку. Мы и виделись-то неделю без года. А сердце тем не менее словно бы замирало в сладкой тревоге. Ну кто мы друг другу? И зачем я ему? И он зачем мне? Ушел, и нет его». Но она обманывала себя: Игорь ушел, и его больше не было, но Суханов, уйдя, продолжал оставаться, потому что он был. В эти тревожные минуты она звала на помощь Игоря, и он приходил по ночам, когда в доме только тикали часы да иногда на кухне по капельке убегала из крана вода, ведя счет своему вечному времени, и тогда она слышала его голос: «Береги Катеришку». Прощаясь, он всегда говорил эти слова последними, как будто знал, что однажды не вернется. Она только их и слышала, хотя прежде он говорил и другие слова.
Ночь тянулась долго, и всю ночь светила луна, выстелив на горбатой ряби дорожку, которая уходила в небо. Наташа Павловна опять забылась, даже начала проваливаться в небытие, но завозилась Катеришка, и она тотчас встрепенулась, поправила подушку, прислушалась, постояв над кроваткой минуту-другую, потом подошла к окну. Там было тихо, деревья не шевелились, море в лунном свете едва заметно чешуилось. Горы за раскопом словно бы присыпались пеплом, казались библейскими, и верилось, что в эту ночь по ним бродили тенями прошлые люди, некогда сотворившие из белого камня свой город и сами потом ставшие камнем. «О, если больше Плутону, чем вам, достаются на радость дети, зачем вы в родах мучитесь, жены, тогда?» Наташе Павловне опять стало зябко, она передернула плечами, по которым пробежал озноб, и закуталась в шаль. «Что за странная прихоть одолела стариков Вожаковых поселиться на развалинах старого города, подумала она. В лунные ночи тем прошлым людям тоже не спится. Это они блуждают по горам. Чего они ищут? И о чем они вспоминают? Вместе с креслом она повернулась спиной к окну. Господи, я всегда боялась тут одиночества и лунных ночей. Господи, какая же я трусиха. И всегда была такой, и навсегда останусь».
У стариков в комнате кто-то проснулся, прошлепал босыми ногами на кухню, потом, чуть скрипнув, приоткрылась дверь, и Мария Семеновна позвала ласковым шепотом:
Наташенька, ты не спишь?
Нет, но сейчас постараюсь заснуть.
Давай я тебя сменю, предложила Мария Семеновна, осторожно входя в комнату.
Да будет вам, сказала Наташа Павловна. Мне тут возле Катеришки покойно.
А то,
может, чайку попьем?
Можно и чайку, весело сказала Наташа Павловна, обрадовавшись, что Мария Семеновна, судя по всему, решила остаток ночи разделить с ней.
Мария Семеновна притворила за собой дверь, которая на этот раз не подала голоса, и Наташа Павловна подумала, что, пока чайник закипит, она еще понежится в кресле, неожиданно показавшемся ей уютным, и немного помечтает о прошлом и маленько о будущем, впрочем, нет, о будущем она старалась не загадывать, боясь его, как глухого колодца, на дне которого черным зеркальцем застыла таинственная вода. «Пусть лучше его не будет, думала она. А если ему все-таки суждено наступить, то пусть оно придет таким, каким придет». Она словно бы бежала от дня завтрашнего, а он приходил и становился днем сегодняшним, а потом и днем вчерашним, и будущее как бы само по себе становилось прошлым.
Наташа Павловна не откладывала письма Суханова в долгий ящик, собиралась на каждое отвечать, в особенности на то, первое, написанное им на обороте родительской фотографии. Уже и за стол садилась, даже пыталась вывести первую фразу и всякий раз на ней же и спотыкалась. «Ну что я ему? думала она, просиживая над чистым листом бумаги. И кто он мне? Он-то мне кто, чтобы я ему писала письма, как девчонка-заочница? Она не хотела и даже боялась отвечать на свои же обнаженные вопросы. Но ведь это же он подарил мне и тот закат, и солнце, и радость ожидания, которую я уже успела забыть, думала она в следующую минуту и начинала выводить на бумаге завитушки и крендели. Я вот сейчас только соберусь с духом и скажу все, что полагается говорить в таких случаях».