Силаков сделал обиженно-оскорбленное лицо «концерт» его «годкам» явно не понравился и протянул:
Эт-то понятно, товарищ старшина... Мы, конечно... И благоразумно отошел в сторону.
Ничего он моряк? тихо спросил Суханов Ловцова.
Ловцов усмехнулся:
Силаков-то? Это еще не моряк... Моряк из него получится, когда сто гальюнов выдраит, выбелит на солнышке гюйс и вступит в контакт с супостатом.
«Все правильно, нехотя подумал Суханов. Курица не птица, Силаков не моряк, лейтенант, он усмехнулся, не офицер, но курица останется курицей, а все прочие... извините подвиньтесь».
Вот что, Ловцов, сказал он,
поднимаясь. Сейчас в клубе начнут крутить картину. Распорядитесь здесь, пока Ветошкин на вахте, чтобы все моряки посмотрели. И Силаков тоже, хотя он еще и... Суханов сделал паузу и весело поглядел на Ловцова, не моряк.
Кином мы никого не обижаем, сказал Ловцов.
«Кином не обижаем», повторил для себя Суханов. Надо же... Ну и ладно. Раз положено Силакову стать моряком, то он им и будет».
Он уже шагнул на выход, но его снова спросил Ловцов:
А как же насчет почты, товарищ лейтенант? Вы бы узнали, а?
Ах да, почта, сказал Суханов, берясь за поручни трапа. Обязательно, Ловцов, узнаю.
Сам он решил в кино не ходить. С той самой ночи, когда появились супостаты, почти все время пришлось проводить в посту, и он уже соскучился по высокому небу. На юте Суханов огляделся. Воздух подсох и поредел, и виделось далеко-далеко, и в той дали на самом горизонте шли сиреневые корабли супостата, сказочно-невесомые и совершенно безобидные. «Ах, если бы это было так», вздохнув, подумал Суханов и тихо, счастливо рассмеялся.
Трава на взгорках пожухла и стала желтой и ломкой, и в деревьях появилось много жесткого багрянца, как будто его вырезали из жести. Казалось, осень подкралась внезапно, хотя по календарю она и опоздала на две недели, но и опоздав, тут же принялась хозяйничать, переметая пыль с одного места на другое и не успевая при этом заглянуть в укромные уголки, в которых листва и трава оставались еще по-летнему сочными. Но эти уголки уже не меняли общей картины осень ловко забирала власть в свои руки.
Вода быстро остыла, став светлой, дикие пляжи опустели в один день, и в городе тоже словно бы обезлюдело, как после праздника. Тогда всего было много: и шума, и света, и музыки, и тесноты, и вдруг все исчезло, даже деревья поредели, запечалились, и в их просветах голубым холодным светом полыхнуло море.
Наташа Павловна больше не водила Катеришку к воде. Та простыла на ветру, ночью сильно кашляла, у нее случился жар, и пришлось вызывать врача. Наташе Павловне на неделю выдали бюллетень, и она целыми днями просиживала дома.
Ночью в окно светила большая удивительная луна, которая, казалось, не сводила своего холодного загадочного зрака с их дома, и Наташе Павловне становилось жутко от этого всепроникающего ока. Она поправляла на дочке одеяло и, отодвинув кресло в сторону, зябко куталась в шаль. В комнатах не было холодно, но Наташа Павловна чувствовала, как по спине едва ли не в равные промежутки пробегал озноб.
Она накинула на ноги плед, сильнее закуталась в шаль и понемногу забылась, и ей сразу приснился Игорь. Она не видела ни его лица, ни его самого, даже голоса его не слышала, хотя он будто что-то говорил, и только словно бы затылком ощущала его присутствие. «Что ты сказал? спрашивала она, и он вроде бы что-то говорил, но она и слов не могла разобрать, и голоса, кажется, не слышала и снова опрашивала: Что ты сказал?» Она очнулась, провела ладонью по холодному лбу и вдруг явственно разобрала: «Береги Катеришку». Наташа Павловна в ужасе оглянулась: все так же стекла заливал внимательно-спокойный голубой свет, бросив на пол оконные переплеты, в углах притаилась темная тишина, тикали на комоде часы, и, грохоча двигателями, уходили в море ракетные катера.
Наташа Павловна подошла к окну, скрестила на груди руки и прислушалась, но голос больше не повторялся, хотя она, цепенея, ждала его добрые четверть часа. Она подошла к комоду, повернула часы циферблатом к лунному свету и разглядела, что ночи еще оставалось много. Катера уже прошли, но грохот, который сопровождал их от самой причальной стенки, все еще висел в поднебесье.
Наташа Павловна зажгла в кухне свет и поставила на плиту чайник. Игорь иногда возвращался поздно ночью, и тогда они чаевничали до рассвета, хотя ему утром снова предстояло идти на службу. От Игоря всегда пахло морем и тем неистребимым запахом, который обитает только на лодках. Видимо, замкнутое пространство прочного корпуса делает запахи настолько стойкими, что они ни с какими другими не смешиваются и цепляются за моряков, как репьи. Наташе Павловне иногда казалось, что эти запахи надо было стирать с Игоря щеткой, словно пыль. Эти запахи Игорь унес вместе с собою. Командование знало, где затонула лодка, но, охраняя это место от любопытствующих,
само не спешило ее поднимать водолазы на такой глубине еще работать не умели, а «колпаки» хотя и опускались, но оставались при этом пассивными наблюдателями.
Чайник вскипел. Наташа Павловна выплеснула старую заварку, сыпанула чаю побольше Игорь приучил ее пить крепкий чай, достала две чашки, налила обе и, не присаживаясь к столу, поставив свою чашку на блюдце, начала прохаживаться по кухне, прихлебывая маленькими глотками. Шаль съехала с плеча, и конец ее волочился по полу, но Наташа Павловна не замечала этого, вернее, замечала, но даже не пыталась снова натянуть шаль на плечо. Для этого пришлось бы поставить чашку на стол, а ей не хотелось выпускать из рук это единственное тепло в этой длинной холодной ночи, прикрытой голубым светом. «Как страшно, что его нет, подумала Наташа Павловна. Господи, как это страшно. Все есть, а его нет и уже никогда не будет, только иногда ночью, если сильно захотеть, можно услышать его голос. Что он хотел этим сказать: «Береги Катеришку»? Но ведь его же нет, и, значит, его голос это мое сумасшествие. Значит, я просто понемногу схожу с ума».