И хотя «Гангут» уже держал курс на Керсонесский маяк, моряки один за другим после утреннего чая потянулись и не на ют покурить, и не в акустический пост, а в кубрик, тем самым как бы невольно утверждая, что дома им еще не скоро быть.
Итак, басил за дверью старшина 1-й статьи Ловцов, которого Суханов безошибочно угадал по голосу густому и низкому, констатируем: Рогову десять суток с выездом на родину.
Вообще-то я не откажусь, это сказал, видимо, Рогов. Только хорошо бы развить поподробнее о моих заслугах. Так-то, дескать, и так-то, такой-то он, дескать, и такой-то.
А какой он? спросил кто-то тоненьким голоском, и Суханов не догадался, кто спрашивал.
Хороший он у нас, Рогов-то, опять забасил Ловцов. И примерный.
А там? опять спросил гнусаво-тоненький голосок.
Не возникай, Силаков. Там не нашего ума дело.
Я, конечно, не возникаю, только позволительно спросить, кто сегодня за «пианино» махру на уши сыпал?
Ты что-то там протявкал?
Я сказал, что у нашего Рогова классные ушки.
Вот теперь ты сказал правильно.
Суханов понял, что моряки не просто точили лясы они творили действо, в котором ему, лейтенанту Суханову, тоже отводилась роль, но вот какая он не разобрал, и, наверное, самое бы правильное было потихонечку удалиться восвояси, благо его, кажется, никто не видел, а если все-таки кто-то заметил? Тут и дураку стало бы ясно,
что лейтенант Суханов подслушивал своих моряков. Он почувствовал, как мочки ушей у него стали тяжелыми и горячими, и шагнул через комингс. Дневальный, видимо единственный зритель все прочие бы ли участниками общего трепа, зазевался, Суханова заметил поздно, поэтому гаркнул так, что сам испугался:
Смир-р-рно! Товарищ лейтенант...
«Будет глотку-то драть», недовольно подумал Суханов и махнул рукой.
Отставить... Все невольно расступились, и Суханов оказался посреди кубрика один. Как дела, моряки?
Нормально, сказал за всех Ловцов. Маленько повоевали, вернемся в базу, шарик на причале погоняем. Чем не житуха, товарищ лейтенант?
Жизнь как жизнь, неопределенно ответил Суханов.
Ну не скажите, товарищ лейтенант, возразил Ловцов. Жизнь прекрасна и удивительна, как сказал поэт. Нас так и в школе учили. Не так прекрасна, правда, как удивительна. Все удивляет и удивляет. Не знаешь даже, смеяться или плакать.
Суханов понял, в чей огород кинул камушек Ловцов, и счел за благо не продолжать разговор.
Потом поплачем вместе, Ловцов, потом...
Ловцов словно бы согласился:
Так точно, и чуть заметно усмехнулся. Было похоже, что он не простил Суханову его ночной окрик, когда Ловцов отпросился у Ветошкина покурить.
А настроение как? спросил Суханов и тоскливо подумал: «При чем тут настроение и при чем тут Ловцов? И я-то зачем тут?»
Погибаем, но не сдаемся, опять за всех ответил Ловцов. Чувствовалось, что моряки его слушались. А у вас, товарищ лейтенант?
А почему я должен сдаваться?
Вы спрашиваете, и мне захотелось спросить.
Понятно, Ловцов, вы случаем не из клуба веселых и находчивых?
Нет, товарищ лейтенант, я в эти игрушки не играю. Мы тут сами по себе.
Ударили колокола громкого боя, и вахтенный офицер приказал:
Произвести малую приборку.
И тотчас же, словно он дожидался в коридоре этого сигнала, в кубрике появился Ветошкин и привычно распорядился:
Ловцов, забирай своих архаровцев и на боевой пост. Там у тебя в углу ветошь валяется. Смотри мне!
Суханов почувствовал себя в кубрике лишним, он и всегда-то чувствовал себя лишним, когда начинался какой-нибудь аврал, и тогда ему хотелось сунуть руки в карманы брюк, словно самому туда спрятаться. Быть при деле и не заниматься этим делом он еще не научился, но ведь и палубу швабрить не входило в его обязанности, словом, и это плохо, и то нехорошо. Он дождался, когда моряки разошлись по местам приборки, в сердцах сказал Ветошкину:
Вот вы хотели, чтобы я спустился «в народ» и по плакался в жилетку. Вот я и спустился... Ну и что?
Да ничего, товарищ лейтенант, быстро сказал Ветошкин. Один раз ничего, другой ничего, а там, глядишь, чего-нибудь да и получится.
Суханов махнул рукой, вышел из кубрика и поднялся на верхнюю палубу. День уже расстоялся просторный, и ветра не стало, и солнце хорошо жарило, а на душе было скверно, и Суханов не знал, как ему избавиться от этой скверны. «Почему? спросил он себя. Ну почему-у?..»
Глава вторая
Ну и что ж хуторяне? Хуторяне нынче в цене.
Сыну Игорю, Игорю Ивановичу стало быть, предлагали квартиру в новом районе, и сам Игорь Иванович, и жена его Наташа Павловна было уже собрались переезжать, даже прикупили кое-какую мебелишку...
Года два назад осенним слякотным вечером, когда уже задувал норд-ост, знаменитая новороссийская бора, к ним на огонек заглянул Сокольников, служивший у Игоря Ивановича на лодке замполитом,
простуженным голосом попросил чашку чая погорячее, долго грел возле нее озябшие пальцы, потом выпил чай залпом, как водку, отставил чашку в сторону.
Вожаковы всполошились, но старались виду не показать, один перед другим потчевали Сокольникова, наконец Наташа Павловна не выдержала:
Что с Игорем?
Сокольников поднял голову, даже словно бы удивился: