Ну знаете ли... Ковалев не договорил, и связь отключилась. Почти тотчас же послышался голос вахтенного офицера:
Отбой учебной тревоге. Оружие и механизмы в исходное положение. Лейтенанту Суханову прибыть на мостик.
Суханов надел пилотку, машинально поправил ее, хотел что-то сказать, но не сказал, только махнул рукой, поняв, что любое слово, едва он произнесет его в эту минуту, сразу же станет ложью.
За битого... тихо, как бы только для себя, сказал Ветошкин.
Суханов подумал, что не только его слова могли стать ложью, в словах Ветошкина тоже не нашлось большой правды, и сказал негромко:
Могут и ни одного не дать.
Суханов не клял себя последними словами, у него и слов-то не было, он только теперь догадался, когда потерял время, решив, что лодка должна появиться еще не скоро, через полчаса или даже через час не в этом дело, главное, что не скоро, а ему очень хотелось услышать дельфинов, которых тут, по словам Ветошкина, оказалось целое семейство. Дело, конечно, было не в дельфинах, а, скорее всего, в том, что каждый человек рано или поздно избирает свою голгофу и сам же потом несет на нее свой крест. Голгофой Суханову неожиданно стал ходовой мостик «Гангута», до которого из акустического поста было пять трапов, и на первый Суханов взбежал резво, как и следовало это делать, когда вызывали к командиру, на втором резвости у него поубавилось, третий он прошел пешком, возле четвертого даже постоял, на пятый он ступил, как обреченный, понимая, что оправданий у него нет и быть не может.
Наверху установилась тишина, солнца уже было так много, что оно успевало заглядывать даже в самые печальные уголки. Ковалев сидел в кресле на открытом крыле и, нехотя щурясь, смотрел на море, по которому перекатывались блестящие волны. От них, казалось, во все стороны сыпались искры.
Тут же прогуливался Сокольников. Заметив Суханова, он остановился, молча указал глазами на Ковалева, дескать, объясните, пожалуйста, командиру, ну и мне заодно, как это у вас все получилось.
Товарищ командир, сказал Суханов и вдруг услышал, что голос у него запнулся, лейтенант Суханов по вашему приказанию...
Ковалев все так же смотрел на море, щурясь и легонько покачивая головой, хотя, по глубокому убеждению Суханова, ничего хорошего там не было. Наконец Ковалев заметил, не поворачивая головы:
Допустим, я ничего не приказывал... Он поморщился. Я только хочу знать: в чем дело, Суханов? По чему вы проворонили лодку? И почему я теперь должен выслушивать от флагмана всякие неприятные слова?
Суханов не знал, в чем дело, а раз не знал, то, разумеется, не мог и сказать, почему проворонил лодку. Все произошло как бы помимо его воли, но если бы он сказал об этом командиру, то тот, наверное, подумал бы, что Суханов решил состроить из себя дурочку или хуже того соврать, и Суханов промолчал.
Ковалев повернулся к Суханову, измерил его взгля ом с головы до пят и, найдя у того все в приличном виде, заинтересованно спросил:
Вы что же не хотите со мною разговаривать?
Нет, почему же...
Вот и я думаю: почему?
Суханов переступил с ноги на ногу.
Виноват, товарищ
командир.
Это понятно, Суханов, что виноват. Только виноватых, Суханов, между прочим, бьют. Бьют за то, что виноват. Бьют еще и потому, чтобы больше не был виноватым. Ковалев помолчал. Выражаю вам на первый случай свое неудовольствие. Идите и правьте службу.
Суханов почувствовал, что ноги у него перестали гнуться, он даже, жалеючи себя, тоскливо подумал, что не сумеет повернуться, а если и повернется, то обязательно упадет, но он и «есть» сказал заученно, и руку к виску кинул тоже заученно, и повернулся вполне сносно, а когда стал спускаться по трапу, плечи у него узко свелись, как у побитого. «Вот так и пропадешь во цвете лет, немного театрально подумал он о себе. Черт дернул прилепить эту дурацкую фотографию». Дело, конечно, было не в фотографии, и не в дельфинах, и не в Ветошкине, это все он отлично представлял, только представление это мало утешало, и вдруг он понял, что ему некуда идти: в посту он встретился бы с предупредительно-участливыми глазами Ветошкина, лейтенантский стол в кают-компании ошибок никогда не прощал, в каюте сейчас орудовал приборщик...
Он знал теперь, что будет дальше, а дальше могло быть намного хуже, чем теперь, и если человеку свойственно надеяться, что дальше станет лучше, то Суханов вполне справедливо считал, что у него-то лучшее ос талось позади, на том самом снимке, который он ночью прилепил к переборке. Там, на училищном плацу, все было прекрасно, и путь от лейтенантских погон до адмиральских звезд казался безоблачным.
У наших лейтенантов, кажется, золотишко завелось. Сейфовых замков понаделали, специальными ключами, понимаете ли, обзавелись. Ротшильды, понимаете ли, с Вандербильдами.
В кают-компании знали, конечно, что лейтенантское «золотишко» и «сейфовые замки» Бруснецов употреблял для красного словца, чтобы, так сказать, было нагляднее, но ведь за наглядностью могли последовать и некоторые выводы. «Ну их к богу в рай, эти самые выводы... Без них хлопот меньше, а порядку больше».
В это тихое ласковое утро Суханову хотелось заниматься чем угодно, только не тем, чем следовало бы заняться, идти в кубрик и разговаривать с моряками было не то чтобы неприятно, а словно бы даже противно. Он ничего не мог с собою поделать, сидел за столом и бесцельно перебирал бумажки, которые сам же и насовал под стекло. Бумажки эти в строгом смысле не были бумажками, а являлись как бы копиями некоторых корабельных документов, носивших сведения если и не секретные, то во всяком случае официальные, которые положено знать каждому офицеру.