Я часто думаю о нем, сказала Наташа Павловна, тоже склонив голову. «В битве за родину был он завистливым сгублен ареем...» А ведь он был поэтом, любил, страдал, ненавидел, радовался вот этому морю и этому солнцу посмотрите, какое оно красное! А потом пришли ареи и уничтожили эту жизнь. По какому праву? спросила она, понизив голос до шепота.
По праву сильного, не задумываясь, ответил Суханов.
Там за бухтой на месте белого города недавняя война тоже оставила одни развалины. Наташа Павловна подняла на Суханова глаза и спросила: Вам не бывает страшно за людей?
Наверное, бывает, неуверенно ответил Суханов. Может, поэтому я и форму надел.
А это не красивые слова?
И тогда Суханов спросил в свою очередь:
А разве красивые слова это всегда плохо?
Нет, почему же, если слова это дела. Она поддела носком туфли камешек, и Суханов подумал, что они вовсе не жали ей ногу. Вам никогда не бывает одиноко?.. Хотя что вы можете понимать в одиночестве?!
Суханов долго молчал, обдумывая, что бы это ему сказать: одиноким, наверное, он все-таки был, но что такое одиночество, он представлял себе довольно смутно.
По всей видимости, одиночество это когда бывает больно, а люди этого не понимают, не слишком уверенно сказал Суханов.
Пожалуй, согласилась Наташа Павловна. Впрочем, не всегда. Чаще всего от того, что люди понимают, лучше не становится. Она нагнулась, сорвала кустик полыни, понюхала его. До чего же стойкий запах. Немного горький и немного печальный. Запах одиночества.
Полынь трава седая, заметил Суханов, вспомнив чьи-то
стихи.
Домик под зеленой крышей остался справа, и они по косогору вышли на самый кончик мыса, под обрывом которого стоял по щиколотку в воде Анин камень. Наташа Павловна посветлела лицом, в глазах появился озорной блеск, и, крикнув Суханову: «Догоняйте», она побежала по крутой тропинке вниз.
Суханов тоже выдрал на бегу куст полыни, переложил его в левую руку, а правой, поддерживая фуражку, осыпая камни, которые звонко зацокали по карнизам, подал полынь, догнав ее.
За неимением гербовой...
А она горькая-горькая... Но все равно давайте.
Садилось солнце, краешек его, еще золотой, должен был вот-вот коснуться засеребрившейся воды. Суханов взял Наташу Павловну за руки, раскрыл ее ладони.
Держите крепче. Сейчас оно совсем не горячее. Я дарю его вам.
Наташа Павловна протянула руки, солнце, казалось, задержалось в ее ладонях.
Господи, сказала она чуть слышно, я держу солнце.
Потом она раздвинула ладони, и солнце, краснея и становясь на глазах бордовым, ушло в море, как раскаленная капля в синий лед, оставив после себя пепельно-красную зарю, предвещавшую скорый сильный ветер.
Вот и все, сказала Наташа Павловна, вздохнув.
Я вас провожу?
Нет-нет, почти испуганно сказала Наташа Павловна, повернулась и быстро побежала это в тесных-то туфлях! по твердой тропинке, постукивая каблуками, как кастаньетами. Тропинка огибала обрыв, и, прежде чем скрыться за уступом, Наташа Павловна обернулась, махнула рукой, крикнув: Прощайте!
Сойдя с катера на Минной стенке, Ловцов с Роговым и Силаковым сразу же отправились на телеграф Ловцов еще пять дней назад заказал разговор с матерью, а потом, если разговор получится хороший, предполагали закатиться на танцы в Матросский клуб. Назначенное время уже вышло, дали и Магадан, и Ташкент с Ленинградом, и Кызыл, а Новгород все не объявляли. Ловцов дважды подходил к окошечку, и ему дважды отвечали:
Ждите...
И вдруг динамик истошно заверещал:
Новгород... Кто заказывал Новгород? Пройдите в шестую кабину.
Шестая кабина оказалась в самом углу, и в ней уже зажегся свет. Ловцов схватил трубку и, не сдерживая себя, будучи уверенным, что связь будет плохая, закричал:
Мама! Это я, мама! И вдруг лицо его стало растерянным. Это ты, деда? А где мама? А что с ней? Ничего, да? Она что в больнице? Дома... У меня все хорошо. Служба? Нормально... Деда, об этой мадамочке больше ни слова. Обо мне интересовалась? А чего обо мне интересоваться? У меня все нормально.
Из кабины Ловцов вышел вконец расстроенный, машинально сбил бескозырку на затылок, не обратив внимания, что к нему уже начал присматриваться патруль, сунул руки в карманы и негромко засвистел: «Ильмень-озеро глубоко, чайка вьется над волной. А не тебе б, моя хорошая, смеяться надо мной». Свист, кажется, окончательно вывел из себя старшего патруля, и он решил: «Этого надо брать».
Что у вас на голове? кротко спросил он Ловцова.
Коровье седло, с вашего позволения.
Прекрасно, устало и холодно сказал старший патруля. А позвольте полюбопытствовать, что у вас на ногах?
А вы разве не видите?
Я все вижу, не меняя тона, заметил старший патруля, которому для ровного счета не хватало еще трех задержанных.
Ловцов наконец сообразил, что зарвался, и сказал поспешно:
Хорошо, я сейчас вам все объясню.
Нет, возразил старший патруля. Мне объяснять вы уже ничего не будете, а популярно все расскажете помощнику коменданта.
времени принял суточный развод наряда, обошел верхнюю палубу и, встретив на полубаке мичмана Ветошкина, к которому мирволил с тех самых времен, когда Ветошкин был у него старшиной команды, спросил почти по-приятельски: