«Сперва бы в гальюн сбегал, про... улыбаясь в фасонистые усы, подумал Ветошкин, а потом и махал бы своими граблями». Но из каюты не ушел, потому что разбудил
Суханова по делу, и, когда тот закончил свои фортели, сказал почти заговорщицки:
Главный боцман вчера у меня в гостях был. Козлюк, значит. Так по секрету сказал, что на воскресенье на «Гангуте» праздник намечается годовщина подъема флага. Пятая по счету. А до этого смотр устроят, аж по форме двадцать. Он внушительно помолчал. Козлюк обещал нынче же красочки разной плеснуть. И эмали, само собой. Подкрасить что где надо загодя. Морякам следует приказать все бельишко перетряхнуть, перестирать и перештопать, а какое совсем барахло, то сдать баталеру на ветошь. Форма двадцать, скажу я вам, это большой шмон... У нас в кубрике линолеум поизносился. Козлюк мы с ним лет пятнадцать, если не двадцать, дружим обещал линолеума дать.
А мы с этим линолеумом не влипнем? с опаской спросил Суханов.
Будем трепаться на баке влипнем, убежденно сказал Ветошкин. Вы мне только не перечьте для пользы же дела, если среди дня кого из моряков потихоньку с занятий утаю. Насчет пресной водицы я уже с трюмачами договорился. В бане и постираемся.
Ох, влипнем...
He извольте беспокоиться.
Ветошкин ушел в команду, обмозговывать хозяйственные делишки, а Суханов, собираясь на вахту, невесело размышлял: подведет его Ветошкин под акафист или не подведет? «Чужая душа потемки, трагически подумал он. Как он меня с дельфинами...»
Ветошкин там, в кубрике, тоже не оставался в долгу: «Сколько их, зеленых, прошло через мои руки, и всех учить надо. Хорошо, если потом эту самую руку пожмут, а то ведь и спасибо не скажут».
Сход на берег никто не отменял, но работы прибавилось, и минуты свободной уже не оставалось, тем не менее после обеда, когда на флотах с петровских времен устанавливался адмиральский час и команде разрешалось соснуть, Суханов все-таки вырвался на берег, рванул в гору и скоро уже подъезжал к студии звукозаписи, действуя по плану, который составил, еще будучи на вахте.
Галочка оказалась на месте и ему тоже ослепительно улыбнулась, может, блеску в ее улыбке было и поменьше, чем в прошлый раз, когда на первом плане выступал «бонвиван» Блинов, но это уже не имело значения. Суханов положил перед нею плитку «Экстры», приобретенную в соседней булочной.
Вам тоже в три адреса? спросила Галочка, невинно шевеля ресницами, словно опахалами.
Нет, сказал Суханов, растерянно кося глазами по сторонам. А что Наташа? Ее сегодня еще нет?
Ах, Наталья Павловна... Галочка еще улыбалась, но блеску в ее улыбке заметно поубавилось. Она у нас консультирует только в тех случаях, когда идет серьезная запись. А у вас музыка серьезная?
Вообще-то да, мне хотелось бы иметь для кассетного магнитофона фуги... Он немного помедлил. Да, фуги Баха, сказал он, и глаза у него стали оловянными. («А, черт... Почему, спрашивается, Бах, а не Бетховен, не Чайковский, не Шопен?») Да, и Бетховена... «Лунную сонату». Можно еще и «Времена года» Чайковского.
О... Галочка опять поиграла наставными ресницами и стала оживленно-деловита. Это очень серьезная работа. Вы, видимо, надолго собираетесь в море?
Так точно.
Тогда я вам советую дойти до Большой Морской. Это совсем недалеко. Там музыкальная школа. Здание в стиле ампир. Это еще с той эпохи. Вы сразу обратите на него внимание. Там спросите Вожакову Наталью Павловну. С нею обо всем и договоритесь. А я пока подготовлю письмо в радиокомитет. Думаю, что нам помогут.
«Фуги я теперь непременно запишу. И «Лунную сонату» тоже, и «Времена года»... Даже по этому случаю магнитофон куплю, подумал он, выходя в дремотное пекло, которое к тому же пахло здесь раскаленным асфальтом. Прекрасно, Суханов. Только почему ты, Суханов, постоянно прибегаешь ко лжи? Нехорошо это, Суханов, некрасиво».
Наташи Павловны в тот день в школе не было, но Суханов узнал расписание ее уроков и даже нашел окно класса, в котором она вела занятия. На корабль он успел к концу адмиральского часа и с важным видом сказал Блинову:
А знаете ли, Гиппократ, из меня мог бы получиться неплохой детектив.
А может, все-таки попроще сыщик? Блинов
подумал, пожевал губами и грустно сказал: Блажен, кто смолоду был молод...
Кажется, взгрустнулось сегодня корабельному медику, был он тих до неприличия, покладист и даже не позвал Суханова на берег. Собственно, Суханову там пока что делать было нечего: в раскоп идти он не решался, невольно нарушив свое же слово, а занятия в школе у Наташи Павловны складывались таким образом, что ему лучше всего было туда заявиться в субботу. Суханов, естественно, не был виноват в том, что нарушил слово, и тем не менее чувствовал себя виноватым. Эта виноватость без вины тяготила его, и он даже пытался сочинить, что скажет в свое оправдание, но, кроме того, что они были в море он об этом сказал уже в прошлый раз, а потом его упекли на вахту, придумать ничего не мог.
Это было в четверг, а в пятницу старпом едва опять не спутал Суханову карты, объявив на подъеме флага, что смотр кораблю флагман решил провести в эту субботу, чтобы сам праздник не омрачать.