Вахту принял.
К концу вахты Суханов заметно притомился, уже не изводил себя разными вопросами, а подумывал о том, что как только сменится, то сразу же заберется в душ, благо последнее время с пресной водицей вроде бы вышло послабление, поплещется, попьет потом чайку и маленько помечтает. Но, сменившись, почувствовал такое опустошение, что и в душ ему расхотелось идти, и спать будто бы рановато еще было ложиться, и сиднем сидеть в каюте удовольствие тоже было ниже среднего, и Блинов на берегу и вряд ли еще скоро появится Блинов, как, впрочем, и сам Суханов, собственным углом в городе еще
не обзавелся, поэтому ночевал на корабле, и, значит, душу отвести не с кем. Вот она, лейтенантская жизнь: на вахте стоишь плохо, сменился тоже нехорошо. Не идти же было среди ночи на берег, и Суханов отправился на бак, благо там в эту пору никого, кроме вахтенного матроса, не было.
Суханову на глаза попалась бухта капронового троса видимо, Козлюк недавно менял швартовые концы, он уселся поудобнее и закурил. Порой человеку для счастья недостает самой малости, казалось бы, чего уж проще, протяни только руку, вот оно, счастье-то, но счастье мимолетно, оно затрепыхало крылышками, и остался человек с протянутой рукой, словно нищий.
Нищим, допустим, Суханов себя не чувствовал и несчастным не был, а так хотелось, чтобы кто-нибудь приголубил его, словно маленького. «Ну, жди приголубят, неожиданно озлился Суханов. Чистоплюй так приголубит... Так приголубит...» Он не знал, как старпом может «приголубить». Главное, что он разозлился, и думать об этом уже не хотелось, и несчастным он себя больше не чувствовал, покуривал, поглядывал на черную воду, по которой, постукивая двигателями и обозначив себя желтыми и зелеными бортовыми огнями, проворно скользили катера, прихватив с Минной стенки старшин с матросами, коим пробил час возвращаться на борт.
Темнеть заметно стало намного раньше, хотя ночи оставались еще душными, словно в разгаре лета, и ветер с моря был влажно-теплый, даже как будто немного прелый, пахнущий йодом и солью. Из-за города всходила луна, она катилась по крышам, потом подпрыгнула, повисела так недолго и поплыла ввысь, разливая ровный, мерцающий на темной воде свет, и к Суханову побежала прямая дорожка, по которой, наверное, если иметь хорошее воображение, можно было уйти на небо.
Суханов выкурил вторую сигарету, потомился, но и тут делать стало больше нечего, вернее, сидеть дольше не хотелось, и, значит, наступала самая пора спать, но он в каюту опять пошел не сразу, а сперва в рубке вахтенного офицера полистал журнал увольняющихся на берег акустики вернулись вовремя, замечаний не было. «День прожит, зевнув, подумал Суханов. Замечаний нет, и не в этом счастье».
Он наконец спустился в каюту было далеко за полночь, бросил фуражку на койку, отстегнул галстук, и тут стукнули в дверь. В каюте появился неунывающий Блинов.
Маэстро, сказал он, посмеиваясь. Я рвался к вам. Видит бог, как я хотел вас видеть...
Блинов соорудил чаек, и они засиделись часов до трех, точнее, до того времени, когда иллюминатор налился прозрачной синевой, и говорили о том, что хорошо бы «Гангут» определили на боевую службу в Средиземное море, а еще лучше бы в Атлантику, подальше от всех соблазнов. Суханов понимал, что если служба у него и дальше так пойдет, то отношения с командой у него окончательно разладятся и Ветошкин возьмет верх впрочем, так ли уж нужен был Ветошкину этот самый верх?
В эти ночные часы Суханову уже казалось, что жизнь его дала здоровущую трещину и нет у него другого выхода, как идти в океан и зарабатывать себе там чины и славу... У Блинова были свои причины, которые не прибивали его к берегу, а даже словно бы отталкивали от него: в прошлом году, когда «Гангут» находился в Средиземном море, жена его, мягко говоря, сделала ручкой, или как пелось в расхожем танго: «Прости меня, но я не виновата...» Он тоже не был виноват и тоже сделал рукой.
Девочки девочками, говорил Блинов, принимаясь за третью чашку, а нам подавай боевую службу. Мужики мы с тобой или слюнтяи?
Мужики, соглашался Суханов, и ему становилось зябко: «Гангут» на боевую службу могли и не послать лодку-то проворонили по его, лейтенанта Суханова Юрия Сергеевича, вине, о чем командир корабля изволил начертать особый пунктик в приказе, указав на это деяние как на трудно совместимое с понятием долга и чести флотского офицера.
Поэтому плюй на все и береги здоровье, начал наставлять его среди ночи Блинов.
Потом плюну, пообещал Суханов.
Иллюминатор совсем посветлел, за ним уже угадывался внутренний рейд, на котором мирно посапывал крейсер. Его, видимо, как и человека, одолевали предутренние сны. Спать оставалось всего ничего, а с семи Суханову опять предстояло заступать на вахту.
Разбудил его Ветошкин, который вернулся на корабль, едва стало светать. Был он хорошо выбрит, свеж, даже кончики усов успел закрутить в стрелку. Суханов хотел потянуться, но тогда пришлось бы объяснять Ветошкину, что засиделся с Блиновым за разговорами, рывком сбросил с себя одеяло и задрыгал ногами и руками, делая вид, что занимается зарядкой.