Простите, сказал Суханов, подходя к ней неловкими шагами.
Мария Семеновна с любопытством и даже некоторым пристрастием оглядела его и, поняв, что кроме «простите» она вряд ли еще что услышит, спросила сама:
Вы к Ивану Сергеевичу?
Простите, опять сказал Суханов.
Наташа! крикнула Мария Семеновна. Это, кажется, к тебе.
«Так, почти машинально отметил Суханов, ее зовут Наташа». Он даже и в мыслях не держал, что в этом доме могла быть другая женщина и ту, другую, как раз и звали Наташа.
Музыка смолкла, в комнате, видимо, открылась дверь тюлевая занавеска напузырилась парусом, нижний конец ее выскользнул на улицу, и на крыльце появилась Наташа Павловна. Она узнала Суханова, удивленно повела бровью и почти одними губами спросила:
Вы? Господи, зачем? Что вам здесь надо?
Суханов видел, что она тоже растерялась, поднялся на одну ступеньку, на другую, забыв про розы, которые все еще держал, словно веник, и про все на белом свете.
Эта музыка... почти торжественно начал он, тотчас же сообразив, что этой торжественности у него хватит ненадолго. Я шел сюда... Там шиповник, пчелы и музыка! И вдруг спросил, краснея: Вам плохо?
Мария Семеновна безучастно смотрела сквозь листву на море, и ветер продолжал шалить в ее волосах. «Вот так, думала она. В один прекрасный день...»
Плохо? переспросила Наташа Павловна, и глаза ее сузились и брызнули синим светом. Тогда вы так благородно поступили, но не преследуйте меня больше. Никогда... Прошу вас.
Может, я могу чем-то вам помочь?
Наташа Павловна усмехнулась, подумав: «Так отдайте розы, шалопай вы этакий, и ступайте своей дорогой». «Боже, подумал Суханов, а что еще в таких случаях надо делать?» «А Наташенька ничего нам не рассказывала», невольно думала и Мария Семеновна.
Наташа Павловна молча кивнула и взялась за скобу.
Подождите, попросил Суханов.
Наташа Павловна обернулась, уже откровенно улыбаясь: «Ну отдайте розы. Ведь не пол же вы явились подметать».
Сегодня мы уходим в море, самозабвенно соврал Суханов. Ему хотелось оставить хотя бы самую маленькую надежду, как лазейку, которая, может, еще и понадобится. Вернемся через три дня. (А почему не через четыре, не через пять?) И я снова приду. Можете думать обо мне что угодно, но я все равно приду. Слышите? Через три дня.
Наташа Павловна повела бровью, дескать, поступайте, как знаете, и скрылась за дверью. Суханов сбежал с крыльца, только тогда обратил внимание, что в руке у него три чайные розы, лепестки, к счастью, у них еще не привяли, а из-за тюлевых парусов, в которых было так много ветра, снова послышалась музыка. Суханов положил розы Марии Семеновне на колени.
Мне? удивилась она.
Вам, кротко сказал Суханов. В калитке он нос к носу столкнулся с Иваном Сергеевичем, тот оторопело посторонился. Суханов и ему сказал: «Простите» и вылетел за ограду. Только тут он почувствовал, что жара еще не спала, снял фуражку, вытер ладонью испарину и, довольный и счастливый, едва не закричал «ура!».
Странный какой-то лейтенант, сказала Мария Семеновна. Розочки вот положил. Она недоуменно пожала плечами.
А будто он у нас раньше бывал?!
Иван Сергеевич, хмурясь, посмотрел на розы, на опечаленную Марию Семеновну и таким же хмурым голосом заметил:
Нам с тобой теперь только в одном случае положат розочки... По казенной обязанности.
Глава третья
Ковалев только что закончил завтрак, вытер хрустящей салфеткой рот и руки, отметив между делом, что старший по столу наконец-то расстарался и в кают-компании появились настоящие салфетки, нахлобучил в коридоре фуражку и единым махом поднялся на ходовой мостик. Старпом Бруснецов встретил его докладом:
Товарищ командир, корабль к бою и походу готов.
Хорошо. Запросите у дежурной службы «добро» на выход.
Он оглядел гавань, прикидывая, как лучше начать движение: на внутреннем рейде стояли на бочках крейсера и корабль управления, их следовало обогнуть, потом еще извернуться и уже только тогда скользнуть в ворота, которые к тому времени откроются в боновом заграждении. Утро стояло тихое, небо было ясным, и, видимо, никаких каверз, в виде прижимного ветра, природа на этот час не заготовила. «Дважды два четыре», подумал Ковалев.
Товарищ командир, «добро» получено.
Хорошо. Вызывайте баковых с ютовыми наверх. Будем сниматься.
Опять пробили колокола громкого боя, вахтенный офицер вызвал наверх швартовые команды, и началась отшвартовка: «Сходню убрать», «Отдать прижимной»,«Отдать кормовой», словом, корабль еще стоял у стенки, и моряки в оранжевых жилетах мельтешили на баке и на юте, сворачивая швартовые концы в бухты и наматывая их на вьюшки, а корабль по всем писаным и неписаным корабельным правилам уже как бы числился ушедшим в море. Вахтенный офицер, дождавшись, когда Ковалев скомандует: «Пошел шпиль», взглянул на свои часы, для порядка сверил их с корабельными, пометил в вахтенном журнале, самом честном в мире документе, подлежащем вечному хранению: «8.45. Корабль начал движение».
«Поехали», мысленно сказал Ковалев и мысленно же плюнул себе в кулак, чтобы все было хорошо. Чтобы торпедой угодить в яблочко. Чтобы минеры не подвели. Чтобы... Чтобы Суханов, ах чтоб ему неладно было... Одним словом, Ковалев был командиром, и желания у него были командирские.