Увы, я пойду вместе с тобой постигать премудрости современного боя, из которого нам, если он произойдет, живыми не выйти. Вот это я усвоил хорошо, а все прочее в приложении.
На этот раз им все-таки удалось сесть порознь офицеры «прониклись» и выразили свое сострадание, уступив им места в разных углах. Бруснецов это отметил сразу, поиграл в усмешке золотым зубом и продолжал свои теоретические изыскания:
Итак, в третьих...
Суханов смотрел на него светлыми глазами, как бы ловя каждое слово, а сам между тем думал: «Чужие тайны мне поручены, мне чье-то сердце вручено...»
Похвально, Суханов, сказал Бруснецов, посчитав, что лейтенант углубился в его теоретические расчеты. Похвально...
За ужином Блинов как бы между делом, вскользь, заметил Суханову:
Вы, между прочим, маэстро, далеко пойдете.
Да, согласился Суханов, сегодня мне предстоит дальний и нелегкий путь.
Блинов от удивления даже наморщил лоб.
Да неужто с благословения самого старпома? Не-ет, маэстро, вы определенно делаете успехи, как говорит моя маман. Вас ожидает блестящая карьера.
Нет, мой путь совершенно иного порядка, таинственно сказал Суханов и поспешно, сразу сбавив на два тона, прибавил: На моем пути карьеру не сделаешь. И вообще, как говорила наша дворничиха тетя Даша.
Маэстро, вам попутчик не требуется? явно предлагая свои услуги, спросил Блинов.
Конечно, в задуманном предприятии Блинов не повредил бы, «он и в карты, он и в стих, как сказал поэт, и сам неплох на вид», но Суханов уже решил действовать в одиночку, чтобы не было свидетелей, тем более что и сам-то он не шибко верил в свое предприятие.
Увы, сказал он почти со вздохом, дела мои родственные, к тому же невеселые и весьма запутанные.
Тетя или дядя? профессионально поинтересовался Блинов.
Сразу оба, сказал Суханов, не обратив внимания на эту профессиональность.
Тогда нет, подумав для порядка, сказал Блинов, покрутил головой и уже окончательно отказался от партнерства, в которое его никто не приглашал. Я пас.
Следуя мудрому совету Блинова, которого старпом в назидание всем прочим лейтенантам, в том числе и старшим, пока что не имевшим под своим началом дивизионов, оставил на борту, Суханов не пошел вместе со всеми катером на Минную стенку, а поднялся в гору, сразу же взял такси, потом остановился у цветочного киоска и купил тут чайные о, это такая редкость. Господи, на юге-то! розы и, предчувствуя провал своего предприятия, как обреченный сказал:
Жмите, хозяин, до раскопа.
Пока ехали, Суханов глазел по сторонам и старался ни о чем не думать. Он уже заранее вычислил, что в его предприятии, на которое можно решиться только раз в жизни, могло быть три варианта: первый, и самый определенный, она там не живет; второй, менее определенный, но не менее точный, она замужем, хотя кольца он и не заметил, или влюблена, или ее нет дома, или... У всех этих «или» мог быть один и тот же конец: «Дружок, поворачивай оглобли». В третий вариант верить было страшновато. Суханов, в общем-то, и не верил в него, поддавшись своему внутреннему голосу как завороженный: «Девичий стан, шелками схваченный, в туманном движется окне...»
Раскоп, флегматично сказал шофер и прижал машину к бровке.
Суханов отдал ему смятую пятерку, махнув на сдачу рукой, прихватил розы, которые на самом деле были свежи и источали тончайший аромат, и по тропинке, поросшей с одной стороны шиповником, среди жестких листьев которого все еще пунцовели цветы, направился к бугру, похожему на спину динозавра, какими они предстают в антропологических музеях. Из-за его позвонков зеленела крыша.
Тропинка петляла и вправо и влево, спускалась в низинку, густо поросшую травой, и снова поднималась на обожженный косогор; и чем дальше шел Суханов,
тем меньше твердости оставалось в его шагах: это на корабле все выглядело вполне невинно и пристойно, здесь же, в зарослях шиповника, над которым еще густо вились пчелы, ничто уже не казалось пристойным. Суханов постоял, послушал ровный пчелиный гул, как будто поблизости пели дорожную песню телеграфные столбы, и вдруг послышались иные звуки, прозрачно-стеклянные, как будто неподалеку по камушкам запрыгал светлый ручеек. Суханов опять приостановился, начал напряженно вслушиваться и вдруг счастливо заулыбался: там, под зеленой крышей, играли «Времена года». «Она, холодея, подумал Суханов и оробел до такой степени, что во рту появилась горечь, а язык стал шершавым. Когда он сильно волновался или чего-то боялся, у него всегда пересыхало во рту. А... Господи, помоги мне», неожиданно взмолился он, облизнул губы и, уже больше не останавливаясь, направился на этот музыкальный зов, машинально помахивая розами, как веником.
Тропинка вильнула в заросли шиповника, и музыка исчезла, а потом снова выплеснулась из растворенного окна, и столько грусти послышалось Суханову в той музыке, столько боли, что казалось, там обнажали душу, которая печалилась и скорбела. Он сильно толкнул калитку и вошел, стараясь придумать первую фразу, и ничего не придумал. На лавочке перед домом сидела женщина, сложив на коленях полные руки в синевато-зеленых узелках, и слушала музыку. Ее серые от редкой седины волосы, играя, прядку за прядкой перебирал тишайший ветерок. Это была Мария Семеновна.