Ковалев засопел и отвернулся.
Все устали, один я, разумеется, не устал. Всем необходима смена ритма, один я в этой смене не нуждаюсь, взвинчивая себя, сказал Ковалев, хотя и понимал, что его бравый заместитель так все закрутил, что теперь остановить, тем более отменить, ничего нельзя, а отменить это нелепое празднество среди океана, когда к тому же на душе скребли кошки, ему прямо-таки захотелось. Он не был суеверен скажем это и во второй раз, но все-таки под спудом шевельнулась суеверная мыслишка: «А не сглазим? А вдруг сглазим? И тут же остепенил себя: А разве можно сглазить то, чего нет?»
Командир, дай жаждущему глоток воды.
Почему глоток? Я и ведро могу отпустить. Да ведь нет его у меня. Ковалев снял микрофон. Штурман, командир. Сколько у нас осталось до Нового года?
Москва, товарищ командир, вовсю уже кутит, вздохнув, сказал Голайба. У нас он объявится через сорок шесть минут.
Хорошо. БИП, командир. Доложите обстановку.
Надводная горизонт чист. Подводная...
Добро. Докладывать постоянно. Ковалев отключил связь. Рассыльный! позвал он и, когда голова рассыльного появилась в люке, приказал: Пригласите ко мне старшего артиллериста.
Сокольников догадался, что рассыльный не понял, кого следует пригласить к командиру, и сказал от себя:
Командира БЧ-2 капитан-лейтенанта Романюка.
Голова рассыльного словно бы провалилась, и в люке засветился слабый огонек там горело ночное освещение.
Знаешь, комиссар, к чертям собачьим, конечно, суеверия, но под Новый год все-таки хочется немного и посуеверничать.
Ничего, командир, все будет хорошо.
В темноте возникла новая фигура. Ковалев лица не различил, но догадался, что это был старший артиллерист, и не стал дожидаться его доклада, спросил сам:
Ракетницы, сигнальные ракеты получили?
Так точно.
По команде вахтенного офицера тремя залпами под углом примерно в сто двадцать градусов.
Старший артиллерист молча кивнул и спустился в низы.
Тебе часто приходилось встречать Новый год в море? спросил Ковалев Сокольникова.
Голос у Сокольникова неожиданно стал глухим.
Второй раз... Тогда мы с Игорем Вожаковым на широте... Знаешь, это чуть левее... Подвсплыли, поглазели на звезды. Дали команде покурить. Там оживленно было, поэтому
фейерверков не устраивали. Только загадали, что надо. А осенью я его потерял. И сам вернулся в надводный флот. Ни одна загадка наша не сбылась.
Они молчали долго.
Жалеешь, что расстался с подплавом?
Жалеть приходится, когда теряешь друзей. А все прочее большого значения не имеет. Без Игоря на лодках я уже служить не мог.
Они опять помолчали.
Может, мы зря все это затеяли?
Мой старик говаривал, что снаряды в одну воронку не ложились, сказал Сокольников.
Ближе к полуночи на мостик поднялись Бруснецов, которому предстояло заступить на командирскую вахту, и старший артиллерист Романюк со старшим штурманом Голайбой, и все вышли на открытое крыло.
Штурман, дайте местное время, попросил Ковалев.
Двадцать три сорок шесть, товарищ командир.
Вахтенный офицер, стоп машина. Ложимся в дрейф.
«Гангут» словно осел поглужбе в воду, чтобы быть остойчивее, смолкли машины, унялась в переборках дрожь, и стало тихо-тихо. Это было так непривычно, что даже зазвенело в ушах.
Небо было чистое, и в теплой черной ночи большие звезды казались лампами, они отражались в густой воде, которая едва вздымалась и снова опускалась, как будто пыталась издать тяжелый глубокий вздох и не могла. От воды вздымался прелый запах, словно из запертого помещения, хотя помещение это было открыто во все пределы и по нему с одинаковой свободой разгуливали и крепкие ветры, и слабые сквознячки.
Приближался торжественный момент, все невольно примолкли о чем говорить в такую минуту и что вспоминать? даже страшно было подумать, что где-то за тридевять морей в этот час мели метели, под ногами поскрипывал снежок, с неба взирала холодная луна, а в домах на настоящих елках, пахнущих смолой и оттаявшей хвоей, горели настоящие свечи, с которых капал настоящий воск. Да полно, было ли все это на свете, может, нет уже ничего, остались только вот эта маслянисто-густая вода и черное небо с тусклыми лампами на нем, и эта тишина, леденящая душу, и эти невыраженные вздохи, которым никогда не вырваться из пучины.
Товарищ командир, доложил Голайба, до Нового года осталось семь минут.
Хорошо. Ковалев нашарил в кромешной темноте микрофон, включил БИП. БИП, командир. Доложите обстановку.
Воздушная... Надводная...
Добро. Вахтенный офицер, включите боевую трансляцию. Ковалев прочистил горло, покашляв в кулак, потом хрипловато, заметно волнуясь, сказал: Товарищи, милые мои сограждане, боевые соратники и друзья, через несколько минут в этой точке, отстоящей от берегов Отчизны на многие тысячи миль, мы встретим с вами Новый год. Если пограничники говорят о себе, что они именно тот самый форпост, которому в случае чего первым придется принять на себя удар, все же за своей спиной чувствуют дыхание родной земли. Мы выдвинуты намного дальше того самого форпоста, и у нас за спиной только океан. Тут наш дом, тут наша крепость, которые существуют не сами по себе, а только во благо Отчизны, которую ничто не должно устрашать. Мы хорошо поработали в этом году, который через минуту-другую станет нашими воспоминаниями. Нам нечего стыдиться его, хотя и не все получилось так, как этого хотелось бы, и мы с надеждой открываем для себя новую страницу, чтобы на ней, как на боевой скрижали, вписать славное имя «Гангут». Это он стал нашей первой морской победой в эпоху Петра Великого, а значит, и нашим символом, который потом воплотился в линейном корабле, хорошо проутюжившем воды Балтики, колыбели всех наших флотов. Будем же достойны их светлой и чистой памяти, будем же верны заветам отцов и дедов, которые ни в каких условиях не спускали флаг и до конца оставались верными своему курсу. Я желаю вам в Новом году мужества и стойкости. Я желаю вам чести, совести и достоинства, всех тех качеств, присущих мужчине, которыми обладали наши отцы и деды. С Новым годом, друзья!