В кают-компании другие умельцы малевали на ватманах новогодние елки, в ленинской каюте тоже чего-то малевали, в столовой команды натягивали под подволоком нити с клочками ваты, которая здесь, в тропиках, весьма похоже изображала снег без него, как известно, русская душа не приемлет никакого Нового года, где бы она его ни встречала, коки на камбузе пекли впрок пончики. Сокольников успевал заглянуть и в одно место, и в другое, и в третье, в одном он хватался за кисть, кончиком языка облизывая губы, тем самым как бы являя творческие муки; в другом поправлял Нептунову корону; на камбузе отведал пончиков, запив их горячим еще компотом, который к полуночи должны были охладить в рефрижераторе, словом, везде находился при деле, которое сам же и раскочегарил, и все ему ужасно нравилось, пока Козлюк, мастеривший на юте из досок и брезента временный бассейн для омовения салажат, вразумительно не сказал:
Не путались бы вы в ногах, товарищ капитан третьего ранга. Все сделаем в лучшем виде.
Сокольников чуть было не задохнулся от обиды: «Я путаюсь в ногах? Это я-то, все расшуровавший?!» но тотчас опомнился и, остывая, виновато сказал:
Да ведь мне, боцман, тоже хочется нарядить свою елку.
Ну что с вами поделаешь, примиряюще сказал Козлюк. Тогда подайте вон ту, что ли, доску.
А не развалится этот твой Колизей?
К утру обязательно развалится, философски заметил Козлюк. Так мы его после полуночи сами разберем.
Сокольников хлопнул себя ладонью по лбу, вспомнив, что еще не сочинил купальную грамоту спешить, видимо, не следовало, у него в бумагах хранились грамоты от прежних походов в тропики, их стоило только найти, отредактировать применительно к новым условиям и размножить по числу новообращаемых. Он опять почувствовал это Козлюк чуть было всю обедню не испортил себя и режиссером, и костюмером, и художником, и даже рабочим сцены, хотя Козлюк и не оценил его рвение, ему хотелось успеть везде, начинал одно дело, тут же брался за другое, не доведя его до конца, передавал первому подвернувшемуся под руки продолжить его, а сам брался за третье. Любое дело во все века требовало усидчивости и терпения все так, но всякое же дело нуждалось еще и в душе, и вот эту-то душу, как понимал Сокольников, он и должен был вдохнуть.
Жизнь на «Гангуте» в этот предновогодний день начала складываться как бы в двух измерениях: в низах писались купальные грамоты, перед зеркалами в своих каютах охорашивались Дед Мороз с Нептуном, возле них хлопотали наяды, русалки и черти, слонялась без дела Снегурочка, а из кубрика в кубрик уже передавали открытое письмо гангутцев Рейгану в подражание письма запорожских казаков турецкому султану, только в более крепких выражениях, по этой причине в стенгазете редактор помещать его отказался наотрез. («А следовало бы, сказал Козлюк, перечитав его дважды и даже переписав себе на память. Дам потом почитать кому, оборжутся».)
А в ПЭЖе невозмутимый Ведерников попивал свой неизменный чаек, прислушиваясь чутким ухом к работе главных механизмов и поглядывая на приборную доску. Сидели за локаторами радиометристы, милях в... впрочем, какое это имело значение, в скольких милях от борта «Гангута» молотил лопастями воздух вертолет, Суханов со своими архаровцами «наигрывал на «пианино», колдовали над планшетами воздушной, надводной и подводной обстановки в БИПе операторы «А чего было колдовать, если тут ни корабли не хаживали, ни самолеты не летали», и восседал на своем «пьедестале» Ковалев. А на палубе и на надстройках, куда не долетали брызги, пузырилась под отвесными лучами краска, и медные поручни на трапах, отдраенные до жаркого блеска, так разогрелись, что к ним даже боязно было притрагиваться.
Ветер убился окончательно, стало тихо, солнце жарило на совесть, и мертвая зыбь легонько подбрасывала на покатых плечах «Гангут», и он, не задерживаясь на них, зарывался носом в зеленоватую воду, взбивая из нее пену, и из этого клубящегося серебра вырывались стайки серебряных рыбок. Козлюк больше не собирал их по утрам все приедается, приелись ему и летучие рыбы, время от времени на баке появлялся боцманенок и выбрасывал их за борт, чтобы они, разлагаясь на солнце, не превращали боевой корабль в вонючий цех переработки на рыболовецкой плавбазе.
В
этот район московские радиоволны доходили искаженными, было много помех, порой, кроме визга, свиста и шороха, ничего не удавалось расслышать, и тогда Сокольников посовещался с парткомом и принял соломоново решение: «Ввиду неустойчивого приема Московского радио, вследствие чего будет невозможно прослушать новогоднее обращение, просить командира корабля в полночь выступить с кратким словом по корабельному радио».
Козлюк при этом буркнул:
Все речи да речи, можно бы и концерт по заявкам знатных людей корабля организовать.
К знатным людям «Гангута» относился прежде всего главный боцман это все поняли, но все-таки первую заявку решили отдать командиру корабля благо он не присутствовал на заседании парткома и взять эту заявку поручили Козлюку. Тот не стал отнекиваться, дождался, когда закроется заседание, и сразу же отправился на мостик.