Ковалев заметно оживился:
Не слишком ли крупную игру затевают они Ливия, Ливан, теперь вот еще Никарагуа?
Они великая нация. Они мелочиться не любят. Если уж они пятью вымпелами гонялись за одиночным кораблем, то...
Они не гонялись. Они нас сторожили теперь это ясно как божий день, хмурясь, сказал Ковалев. Одиночное плавание ведь это всегда загадка, и они по-своему ее разгадали.
В этом нет твоей вины.
Помнишь тот наш катехизис? Так вот там, помнишь: «Не важно, что о тебе подумают товарищи...»
Допустим, сказал осторожно Сокольников.
Так вот для меня не важно, что подумает начальство. Для меня ясно только одно: если есть вина, должен быть и виноватый. А вина есть, потому что лодка находится где-то в этом районе. Тот странный самолет и тот странный шум, запеленгованный акустиками. Этого, разумеется, мало, чтобы утверждать, но этого достаточно, чтобы предполагать.
Согласен, что этого достаточно, чтобы создать прецедент для вины, но этого все-таки мало, чтобы назвать конкретного носителя вины.
А не надо никого называть. Человек сам должен знать виновен он или не виновен.
Но если вдруг невиновный сочтет себя виноватым, а виновный откажется признавать свою вину создается, мягко говоря, общественный хаос.
Если человек теряет совесть, если у него напрочь отсутствуют понятия чести, долга, достоинства, желчно сказал Ковалев, тогда хаос действительно неизбежен. Он неизбежен вовсе не потому, что виновный сочтет себя невиновным, а невинный примет на себя вину, не им содеянную, хаос будет неизбежен потому, что моральные устои, призванные поддерживать все наше общественное устройство, придут в ветхость. Проще говоря, они исчезнут, словно бы за ненадобностью.
Твои рассуждения не лишены резона, согласился Сокольников, но что прикажешь делать, если кое-кого из членов общества за отсутствие у них этих самых моральных устоев приходится удерживать в вертикальном положении силой закона?
Вот видишь, как у нас все хорошо получается, сказал Ковалев. Каждый должен прежде всего отвечать за себя. Мне, знаешь ли, легче живется, когда я вижу свою вину и не стремлюсь спихнуть ее на другого. Я в деле. Я в ответе. За разговором Ковалев никогда не забывал о деле (Сокольникову даже казалось, что сознание
его было уложено пластами, которые никогда не смешивались между собою), привычно оглядел горизонт, привычно потянулся рукой к микрофону, привычно, даже не взглянув на приборную доску, включил штурманскую рубку. Голайба, командир. Что барометр? И каковы ваши прогнозы?
Барометр на «ясно». Ветер два с половиной балла. Волна три с половиной.
Добро, штурман, добро. Ковалев отключил связь. Вот так-то, комиссар, ветер скоро совсем убьется. Значит, после обеда поднимем вертолет, а то наш Зазвонов, чего доброго, совсем обленится. Он усмехнулся, опять-таки по привычке, и привычно, как всегда это делал, отер ладонью усмешку с губ. А в России, между прочим, комиссар, снега метут, а в России, комиссар, готовятся к встрече Нового года. А у нас, комиссар, даже нет захудалой синтетической елки.
Что нам стоит дом построить, лихо сказал Сокольников. Зато у меня есть листов сорок отличного ватмана, зеленая, желтая и красная гуашь. Художник нарисует зеленые елки, развесит на их лапах желтые свечи и затеплит их красными огнями. Одну я присобачу тебе на мостик.
Спасибо, комиссар, уважил.
А еще мы испечем тысячу пончиков, сварим котел компота и пройдемся с тобой по всем кубрикам и поздравим моряков. А еще я предполагаю прокрутить морякам, а также товарищам офицерам с мичманами «Карнавальную ночь».
Лучше бы уж ты показал «С легким паром», попросил Ковалев.
«С легким паром» прокат не дал. В «легком паре», говорит прокатная тетя, мужики пьют много.
Нам это ни с какого бока не грозит. Ресторации у нас тут нет, забегаловок тоже.
Нам это, может, и не грозит, только прокатная тетя этого не уважает. Она хочет, чтобы мы с тобой были примерными.
Ну это понятно... Кому-то в Вольтеры фельдфебелей давали, а нам прокатную тетю.
Задание заданием, лодка лодкой, а Новый год приближался, и какие бы в мире ни бушевали военные, политические и иные страсти, какие бы кометы ни подбирались к Земле в наступающем году была комета Галлея, встречать его полагалось по всем правилам и с должными почестями, потому что еще старики завещали как встретил Новый год, так и проживешь его. Майор Грохольский, флагманский медик, он же по совместительству после убытия Блинова и корабельный врач, вздыхая, пересчитал всю имеющуюся в наличии вату, разделил ее на три части: одну часть тотчас же спрятал подальше от посторонних глаз неприкосновенный запас; другую часть оставил для надобностей санчасти; третью же часть, опять поминутно вздыхая и сморкаясь когда Грохольский волновался, у него всегда появлялся сильный насморк, пожертвовал на встречу Нового года.
Конечно, сказал он при этом Сокольникову, берите. Я ведь все понимаю и тоже не лишен чувства гражданского юмора, но если мне придется еще кого-то резать... то простите. И он развел руками, мысленно хваля себя, что догадался загодя разделить вату на три части. Первую треть, ту, что стала неприкосновенным запасом, он сделал побольше. Учтите.