Качало все так же сильно, и по палубе, тускло позванивая, перекатывался разбитый стакан, который Суханов забыл закрепить. Не было белого города, а было черт знает что, и Суханов долго не открывал глаза, пытаясь вернуться туда, где он узнал себя. В груди тихонько щемило, и хотелось плакать.
Глава третья
Какой же это Новый год, если жарынь спасу нет?!
Братва, а как же негры Новый год без елки встречают?
А они вместо елки баобаб в горшок суют.
Баобаб в горшок не влезет. Баобаб вдесятером обхватывают.
Птенчик, откуда ты знаешь?
Сорока на хвосте принесла. А еще географию в школе учил, так что кое-чего запомнил. Понял, шилохвостик?
Медалист, значит?
Медали не удостоили, а про баобаб запомнил.
А я дурак, астрономию не любил. Всю дорогу по шпаргалке отвечал. А тут такое по ночам небо, что никакого атласа не надо.
Сходи к штурману. Он, может, чего объяснит.
Объяснит-то, может, и объяснит, только на кой мне теперь его объяснения, когда я, что и знал, все начисто перезабыл.
Братва, а скучновато без них, супостатов. Они, братва, народ веселый.
Это уж точно. Сейчас по Ливии вжарят. Москва их предупредит, они к Ливану покандехают.
По зубам бы их.
Смотри, как бы у самого не вылетели.
Моряки на юте практически знали все и обо всем судили авторитетно и ответственно, как и подобает это делать уважающим себя людям, но главного они, к сожалению, знать все-таки не могли: была ли лодка в этом районе, или же она давным уже давно паслась, как телка, в других краях и в других морях, или она вообще нигде не паслась, а стояла себе тихо-мирно у причала и досматривала перед походом свои последние сны.
Командир наконец вызвал к себе на мостик капитана Зазвонова, командира вертолета и по совместительству командира БЧ-6, и сказал ему, стараясь придать своему голосу добродушную строгость вертолетчик хотя и подчинялся ему со всеми потрохами, но в то же время оставался все же человеком другой епархии, в которой, как и в корабельной, все было то же, но маленько все-таки и другое:
Отоспался ты, братец, основательно. Небось по «козлу» уже чемпионом стал?
Как вам сказать, товарищ командир... Подходящего партнера не подберу. Все какие-то захудалые, скромнехонько заметил Зазвонов.
А ты не спеши подбирать. Я вот малость освобожусь, может, тоже тряхну стариной. Я ведь прежде, начиная с училища, в великих мастерах от «козла» хаживал. Я что ж, товарищ командир... Если составите компанию, то я всегда пожалуйста...
Это само собой, только сперва полетать бы надо, сказал Ковалев. Поглядеть, что где делается, послушать, нет ли кого здесь поблизости.
Я что ж, товарищ командир, если прикажете, то голому собраться только подпоясаться.
Вот я и приказываю: готовьте машину, по готовности доложите.
Зазвонов улыбнулся, обнаружив белые морщинки на черном лице, был он коренаст и крепок и, казалось, на весь мир смотрел, посмеиваясь, сказал
просто, словно бы собирался по дрова:
Есть готовить машину, товарищ командир.
Забыв про свои капитанские погоны на плечах, которые взывали к солидности, едва ли не кубарем скатился по трапу. «Обрадовался, подумал Ковалев. Рожденный летать ползать не может».
Качало еще изрядно, «Гангут» весьма ощутимо переваливался с борта на борт, но эта качка, как и сам шторм, тоже угасала, и, значит, следовало ожидать летной обстановки.
Утром снова звонил командующий и задал только один вопрос, а выслушав ответ, нехотя сказал: «Ну, хорошо», и связь отключилась. Ковалев тем не менее уяснил, что это «ну, хорошо» ничего хорошего ему не сулило. Если обстоятельно во всем разобраться, то он ни в чем виноват не был, но ведь его никто ни в чем не винил. Парадокс его положения в том и состоял, что вины не было, а он чувствовал себя кругом виноватым, и это чувство, как он понимал, являлось отражением истинного положения вещей. Когда-то флотские лейтенанты сочинили свой катехизис, среди многих заповедей которого была и такая: «Не важно, что думает о тебе товарищ, не важно, что ты сам думаешь о себе, важно то, что о тебе думает начальство». Там была еще и такая заповедь: «Не тот прав, кто прав, а тот прав, у кого больше прав». И такая: «Ты начальник я дурак, я начальник ты дурак». Словом, те молодые лейтенанты не были лишены остроумия, жесточайшим образом подвергнув сомнению и осмеянию собственную жизнь. Ковалева меньше всего настораживало, что о нем думали товарищи, почти не интересовало, что о нем думало начальство, потому что сам-то он о себе думал весьма неважнецки. Последнее время чувство вины почти не покидало его, он пытался найти оправдание себе и даже находил, а на душе тем не менее легче не становилось.
Появился на мостике Сокольников. Он удивительно умел появляться, никому не мешая и никого не отвлекая от дела, и когда его долго не было, Ковалев начинал даже словно бы скучать.
Сколько у тебя здесь солнца, сказал он весело. А знаешь, я к тебе опять с приятным известием.
Ну, правильно, сказал Ковалев. «Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало...» Так, что ли?
Плохо думаешь обо мне, командир. Московское радио сообщило, что отряд боевых кораблей, по-нашему ОБК, Сокольников опять улыбнулся на солнце, среди которых значится и наш эсминец «Стимсон», объявился возле берегов Никарагуа.