Ветер стал затихать, серебряные змеи на черном асфальте присмирели, небо почти очистилось, и вокруг луны появились два оранжевых круга мороз заметно усиливался, хотя и до этого был градусов под тридцать. Ловцов не заметил, как миновал Усполонь она только одним концом упиралась в Большую дорогу, а другой ее конец уходил к Шелони, упрямо отмерял сажени, которые постепенно складывались в версты. Он уже отшагал почти четыре версты, оставалось еще четырнадцать, но эти четырнадцать на его тысячекилометровых дорогах оказались почти неодолимыми он словно бы настигал их, а они, разворачиваясь черной лентой дороги, убегали от него в неоглядное далеко.
Он больше не тер щеки ладонями они уже не мерзли и не напоминали о себе, и уши, и нос тоже словно бы привыкли к морозу, только ноги становились непослушными, плохо гнулись, и ему даже казалось, что он идет на ходулях.
Сколько минуло времени с тех пор как он вышел из Шимска, он не знал, и ему было лень взглянуть на часы впрочем, время в его состоянии уже не имело никакого значения. Он несколько раз принимался думать о матери, но все подробности, связанные с нею, ускользали из его памяти. Он закрыл глаза и брел на ощупь, как слепой, и видел перед собою мать все в том же платье горошком и все такой же радостной. Что-то произошло в его сознании, и он уже ни на кого не досадовал, исчезла жалость к себе, даже стало стыдно, что он совсем недавно чуть было не заплакал. Ему уже начинало думаться, что дома его ждет мать и он должен спешить она никогда не ложилась, как бы поздно он ни приходил домой, и стоит ему только добраться до Коростыни, все у них опять будет хорошо. «Ах, если бы не отец, неожиданно мелькнуло у него в усталом мозгу. Если бы не отец...»
Ловцов не заметил, как снова пропала луна, снега померкли, и все потемнело, поля слева и справа, кое-где поросшие серыми кустами, словно бы зашевелились и снова зазвенели, задул ветер, и началась новая метель. Он уже не помнил, кто он, куда и зачем брел, едва ли не с каждым шагом все сильнее горбясь, его собственное «я», то, что иначе зовется личностью, словно бы растворялось в этой подвывающей метели, становясь тоже метелью.
Ему не хотелось думать, что первопричиной всех его бед стал отец, но эта мысль, родясь в небытие, снова уходила в небытие, и возвращалась, и опять пропадала, как огонек среди волн, пока не превратилась в нечто осязаемое, восставшее за его спиной и как бы подталкивавшее его своими холодными костлявыми руками. Он хотел противиться этому наитию, но воли у него оставалось все меньше и меньше, хотя ему все-таки казалось, что он противился. Ветер дул сзади, давно пронзив его легонькую одежонку, впрочем, и этого Ловцов уже не чувствовал. Если бы он остановился и огляделся по сторонам, то справа, в полуверсте от большой дороги, сумел бы разглядеть небольшую деревню Витонь и проселочную дорогу к ней, обнесенную вехами. Но у него не было сил остановиться, и даже повернуть голову он не мог, только угловато и заученно двигал ногами, как заводной болванчик. Все, что он когда-то простил, на самом деле оставалось непрощенным. Темная волна, таившаяся на самом донышке его памяти, словно
бы пробуждалась и, накипая и расплескиваясь, требовала мщения. Он смутно представлял себе, кому надо мстить и за что, только чувство оскорбленного самолюбия росло в нем и даже множилось, и вдруг в одно мгновение ничего не стало: ни злости, ни ненависти, ни оскорбленного самолюбия.
Ловцов словно бы очнулся, услышал ровное и тревожное гудение ветра, который пересыпал из ладони в ладонь звонкую серебряную мелочишку, и, к ужасу своему, убедился, что он уже шел не по дороге, а по стерне, выступавшей щетинкой из твердого снега. Он с трудом повернул голову шея онемела и поворачивалась словно бы со скрипом, как железная, но ничего не смог разглядеть, только мельком увидел за метелью, что чуть в стороне стояла огромная скирда. Оттуда доносился ржавый скрип, и Ловцов подумал, что, может, в этом ржавом скрипе и прячется его спасение.
Он отсчитал десять шагов и еще десять, снова поднял голову и понял, что ошибся: это была не скирда, а дощатый сарай, кажется, раньше такой стоял на мстонском поле. Одну воротину сорвал ветер, другая раскачивалась на верхней петле и поскрипывала. Перед проемом ветер намел большой сугроб сухого, рассыпчатого снега, ноги увязали в нем, как в песке, и Ловцов едва переставлял их, перелезая через сугроб, споткнулся о железяку, кем-то тут брошенную по осени, и упал ничком на холодную каменную землю. Если бы он услышал звук падения своего тела, ему подумалось бы, что упало бревно, но он ничего не слышал, лежал, вытянувшись во весь рост, и улыбался. Впервые ему за эти долгие сутки стало хорошо: притаился ветер, не звенел, пересыпаясь, снег, отступил холод, и вдруг на него начало потихоньку надвигаться голубое сияние. Оно означилось сперва оранжевыми точками, которые, сливаясь, быстро заголубели, как цветы льна, и по этому огромному льняному полю начали разливаться неслышной волной покой и умиротворение, а там, где голубое поле сливалось с голубым небом, Ловцов увидел мать. Она шла к нему навстречу невесомо, протягивая тонкие, исхудавшие руки, и, кажется, что-то говорила, но он не слышал ее и тоже протянул к ней руки.