Мама, слабеющим голосом позвал Ловцов и еще тише повторил: Мама...
Самолет ему надоел до чертиков, а поезд в Симферополь уже ушел, следующего предстояло ждать почти сутки, и Блинов почувствовал себя воистину свободным человеком, став обладателем двадцати двух часов, которые в его положении могли с успехом равняться вечности. «Вечность это прекрасно, как изволит выражаться наш командир, подумал Блинов, прикидывая, с какого конца начинать размен этой самой вечности. Так, сперва поищем печку», решил он и поехал на Курский вокзал за билетом, там же и пообедал в вокзальном ресторане, в котором к столу не подавали даже пиво, и этот ресторан с огромными витражными окнами напоминал теперь столовку средней руки. Впрочем, отвыкшему за эти месяцы от всего цивильного, Блинову даже показалось, что он роскошествует: заказал обед из пяти блюд, хотя заранее знал, что не съест их, две бутылки боржоми на этом вокзале боржоми никогда не переводилось.
Народу было немного. Блинов попросил официантку не подсаживать никого к нему за столик, ел не спеша спешить стало некуда: он оказался в городе, в который не только не стремился, но даже старался пореже вспоминать о нем. «Вот так всегда, печально подумал он. Иметь и не иметь. Быть и не быть». Этот город был почти родным ему, и он безошибочно мог позвонить по одному телефону, не справляясь о нем даже в записной книжке он постоянно помнил его, и сказать тривиальное: «Это я».
«Ведь это так просто, думал он. Опустить монетку, набрать номер и сказать: «Это я»... А может, лучше забыть номер? Ведь это тоже очень просто: взять и забыть».
Если бы кому-то из гангутцев привелось в эти минуты заглянуть в ресторан на Курском вокзале, он, наверное, не обратил бы внимания на одинокий столик в углу, за которым сидел Блинов, настолько он был непохож на себя, а вернее всего, наконец-то стал самим собою, сбросив личину, как старый актер, обретший просветление.
Он уже знал, что позвонит по тому телефону, хотя хорошо помнил и другие московские номера,
и очень хотел, чтобы по тому телефону никого дома не оказалось. «Ведь это же так просто позвонил, подумал он, а там никого, только гудки: пи-пи-пи... Еще набрал номер, а там опять: пи-пи-пи... И все».
Тротуары уже щедро посыпали солью, а ветер наотмашь бил в лицо, и был он злой и холодный. «А что же Ловцов? неожиданно вспомнил Блинов. Наверное, уже улетел или уехал. Практически это все равно: улететь или уехать».
Он высмотрел телефон-автомат, возле которого не суетились прохожие, положил монетку, набрал номер, насчитал пять гудков, хотел нажать на рычаг и для верности повторить набор, но там вдруг сняли трубку, и послышался мягкий женский голос, который он, наверное, узнал бы и через добрую сотню лет.
Это я, сказал он, почувствовав, как горло перехватило.
Там помолчали.
Ты в Москве?
К сожалению, самолеты в другой город не летели.
Так уж и не летели? спросил мягкий голос, становясь на последнем слове ироничным.
Нет, конечно же, летали... В другие страны и на другие континенты, но мне, говоря словами Высоцкого, туда было не надо.
Я понимаю. Голос помолчал. Ты хочешь видеть дочку?
Желательно только, чтобы не у вас в квартире.
Его нет дома, к тому же он без предрассудков. Он вполне современный человек.
Я беспокоюсь не о нем.
Там опять помолчали.
Через час я выйду с нею гулять. В наш скверик. Тебя это может устроить?
Вполне, сказал Блинов и повесил трубку. Он постоял в будке, провел пальцем по стеклу так он делал и раньше, когда звонил по этому номеру, и, осуждающе покачав головой, криво усмехнулся. Он не помнил дочку. Когда жена ушла от него, дочке было семь месяцев, а сам он в то время находился на распрекрасной боевой службе. Теперь дочке было около двух лет, значит, она уже ходила и, наверное, разговаривала, впрочем, он не знал, что могут и чего не могут дети в этом возрасте. Он не хотел привлекать к себе внимание на корабле, поэтому даже деньги на дочку отправлял своей матери, а та уже переводила их в Москву. Путь этот был окольный, но весьма надежный: если он застревал в море надолго, деньги на дочку поступали регулярно. «Не в деньгах дело, подумал Блинов. Человека нет вот в чем беда, а деньги бумажки. Есть они или нет их все плохо».
Он добрался до «Детского мира», долго бродил по первому этажу, приглядываясь к игрушкам, хотелось купить и то, и другое, но стоило только ему взять игрушку в руки, как она теряла свое очарование, и Блинов растерянно отходил к другому прилавку, пока не высмотрел обезьянку, задумчивую, грустную, выставленную хотя и на видном месте, но в то же время словно бы и в сторонке, где ее не каждый мог заприметить. Вернее, ее замечали, но брали неохотно, видимо, многих смущали ее грустные глаза.
Блинов понял, что задумчивая обезьянка это было именно то самое, что он так упорно пытался отыскать в этой разноцветной бархатно-плюшевой компании, и даже не стал ее рассматривать, чтобы не испортить первое впечатление, а пробил в кассе чек, почти волнуясь, пробил еще один: одну обезьянку дочке, другую себе на память о столице. «Грустная обезьянка это я, подумал он горько. Да здравствуют обезьяны, которые живут в тропических лесах и лазают по деревьям».