Ловцов сильно засомневался:
У меня, пожалуй, не хватит денег.
Какие деньги, дорогой? удивился продавец. Те две розы твои, ты их купил. Эти розы мои. Я их не купил. Я их дарю тебе. На могилку маме, понимаешь?
Так точно, сказал Ловцов. Я, между прочим, с «Гангута».
А я, дорогой, из Гудауты. Это почти что рядом. Маме кланяйся, дорогой.
Курите? спросил Ловцов.
Зачем курить, дорогой? Не надо курить!
Но у меня, кроме сигарет, нечего вам подарить.
Зачем сейчас дарить, дорогой? Потом подаришь.
Так я через несколько часов улетаю.
Э, дорогой, что значит для нас несколько часов? Ты с «Гангута», а я из Гудауты это почти что рядом. Мы, дорогой, соседи.
Ловцов отстегнул с руки часы и протянул их парню из Гудауты.
Не надо часов, дорогой. Носи сам. У меня есть часы.
Ловцов подумал-подумал и полез в сумку: он вез деду в подарок тельняшку, ненадеванную, двойную, иначе говоря североморскую, жалко, конечно, было дарить, но ведь и парню из Гудауты, наверное, жалко было своих роз.
Держи, дорогой, сказал теперь Ловцов словами парня из Гудауты. От души дарю.
Парень из Гудауты хотел отказаться, но сивоусый старик, продававший рядом гвоздики, сердито сказал:
Зачем ломаться? Не надо ломаться. Человек от чистого сердца отдает. Сам же говоришь, что Гудаута с «Гангутом» почти что рядом. Он перешел на свой язык, словно бы угловатый и немного прыгающий, и парень из Гудауты, склонив голову, почтительно все выслушал, завернул розы в серую толстую бумагу, сделав из нее нечто похожее на осиное гнездо, это гнездо обкрутил старой газетой, потом все это сооружение сунул в целлофановый мешок и передал его Ловцову. Потом парень из Гудауты передвинул свой ящик с розами сивоусому, снял с себя некогда белую, а теперь уже изрядно застиранную и ставшую неопределенного цвета куртку и остался в модной югославской дубленке. Дорогой, сказал сивоусый Ловцову. Иди с ним. Он все знает, что надо делать.
И парень из Гудауты тоже сказал:
Пойдем, дорогой. Потом кротко добавил: Маму помянем.
Как папа пьяный утонул, то я зарок дал, что капли в рот не возьму.
Что, дорогой, у тебя и папа умер? сильно сомневаясь и переминаясь с ноги на ногу, спросил парень из Гудауты.
Это не теперь, поспешно сказал Ловцов. Это когда я еще в школу ходил.
Давно, покорно согласился парень из Гудауты. А помянуть надо. Древний закон требует, чтобы предков чтили. Закон рода.
А тот сивоусый тоже из вашего рода?
Нет, он из другого... Но он, дорогой, знает моего дядю.
Ну и что? удивился Ловцов.
Парень из Гудауты даже остановился.
Это все, дорогой. Он знает моего дядю, значит, мой дядя знает его. А раз мой дядя знает его, то и он должен знать меня. А если он знает меня, то и я знаю его.
«Ну, понятно, с уважением подумал Ловцов. Если так, то...»
Цветным бульваром через Трубу Трубную площадь и Петровку по Страстному бульвару и улице Пушкина они незаметно вышли к ресторану «Арагви», и тут Ловцов уперся:
У тебя, дорогой, закон рода, а у меня присяга.
Слово «присяга» несколько озадачило парня из Гудауты, и он надолго задумался...
Расстались они на перроне Казанского вокзала. Ловцов уже стоял в морозном тамбуре, а парень из Гудауты держался за поручень, и обоим казалось, что они совершили большое и важное дело.
Железные двери с морозным грохотом затворились, электричка дернулась и, визжа на стрелках, поплыла по коридору вечерних огней. Парень из Гудауты остался на перроне объяснять, как его найти в Гудауте, а Ловцов вдруг почувствовал, что тоска, которая подкрадывалась к нему весь день и которую он глушил пустыми разговорами, словно бы освободилась и схватила его за горло.
В Быкове ему сказали, что рейс откладывается на час в Новгороде свирепствовала метель.
«Ладно, подумал Ловцов, устраиваясь на лавке. Вернемся в океан, там отогреемся. А может, и в Гудауту в эту самую потом съездим. Там, должно быть, тоже жарко бывает».
Мороз тут стоял послабее, чем в Москве, но сильно мело, и Ловцов, придерживая то одно ухо, то другое, отправился на Псковскую улицу, надеясь поймать там попутную машину. Знакомых у него в Новгороде не было, да если бы они и объявились, он все равно не остался бы тут ночевать до дома оставалось каких-то семьдесят верст...
Улицы были пустынны, и по ним гуляла серебряная поземка, легонько позванивая в подстриженных акациях, щетинкой выстроившихся вдоль тротуаров. Горели редкие фонари, роняя на снег желтые и голубые тени. Окна в домах еще светились, но одно за другим начали быстро гаснуть, видимо, заканчивались поздние телепередачи. Город, как большой корабль, отходил ко сну.
Ловцов на этом корабле был случайным пассажиром, до которого никому не было дела, и ему неожиданно подумалось, будто у него стала зябнуть душа. Еще не поздно было вернуться в аэропорт или пройти на железнодорожный
вокзал и там в душном тепле дождаться первого автобуса, но Ловцов, сгорбясь под метельным ветром, уже трусил по Псковской улице, не заботясь ни о выправке, ни о флотском фасоне. «Черт с ним и с фасоном, думал он. Мне бы только до Шимска добраться, а там до Коростыни я и на четвереньках доползу!»
Кончилась Псковская слобода, заставленная частными домишками, и началась Панковка, унылая и безликая, как будто покинутая людьми. Сзади тяжело заурчал дизель, на дорогу лег свет от фар, отбросивший от Ловцова длинную, колеблющуюся тень. Ловцов прижался к обочине и замахал свободной рукой, но грузный КамАЗ, скрипя снегом, промчался мимо, выглядывая из темноты на Ловцова красным зрачком, и этот зрачок становился все меньше и меньше, пока не пропал за снегами совсем. Второй машины могло и не появиться, но она появилась, прижав Ловцова к сугробу. Он вяло на всякий случай махнул рукой, и машина, обогнав его, взвизгнула тормозами и остановилась.