Станция плохая или акустики пошли неважнецкие? улыбаясь (Ловцов давно уже заметил, что, когда старшие офицеры, тем более адмиралы, хотели выразить свое снисхождение и даже в некотором роде покровительство, они всегда улыбались), спросил адмирал.
Акустики тут ни при чем, товарищ адмирал, неожиданно потвердевшим голосом сказал Ловцов. Акустики, конечно, разные бывают: одни лучше, другие хуже, а вот станция у нас неважнецкая.
Вот как, все еще улыбаясь, но уже без снисходительной покровительственности сказал адмирал.
Так точно, снова тушуясь, подтвердил Ловцов. Я, конечно, не инженер.
Это понятно, сказал адмирал и нажал кнопку звонка. В кабинет тотчас вошел вышколенный старший мичман. Объясните старшине первой статьи, где ему надлежит получить проездные документы и деньги, и достаньте ему шинель и шапку. Он поднялся, не выходя из-за стола, подал руку Ловцову. Я присоединяюсь к командованию «Гангута» и приношу вам свои соболезнования.
Завершайте свои печальные сыновьи дела и возвращайтесь на службу. А о станциях мы тут подумаем.
Ловцову показалось, что адмирал обиделся на него, но, сколько бы он потом ни перебирал в памяти их недолгий разговор, он никак не мог найти то место, которое обидело адмирала. «Ладно, потом разберемся, что к чему, подумал лихо Ловцов, как будто этих встреч с адмиралом ему предстояло еще множество. Главное, проездные в кармане и денежки целых сорок целковых».
До Новгорода можно было добираться поездом, который уходил вечером и шел всю ночь, или самолетом полтора часа летного времени, и тогда сегодня к полуночи он уже мог бы на попутной машине домчаться до дому. Ловцов выбрал самолет он улетал из Быкова в девятнадцать с минутами, обменял в кассе проездные документы на билет, доплатил, что полагалось, своими наличными и отправился побродить по городу. По счастью, первым ему бросился в глаза цветочный магазин, и он понял, что должен отвезти матери красивых живых цветов, но живых цветов, как и следовало ожидать, не оказалось, а были только синтетические подсолнухи и матерчатые розы.
Эх, молодой человек! сказала ему немолодая продавщица. Кто же у нас в эту пору ищет живых цветов? У нас и этих-то скоро не будет.
Мне маме надо... На могилку.
Продавщица быстро так, по-бабьи, пригорюнилась и посоветовала:
Тогда ступай на Центральный рынок. Там у черных всегда все есть.
Ловцов расспросил дорогу и поехал на Центральный, благо рынок находился недалеко, и времени было девать некуда. Заметно подмораживало, и Ловцову в бескозырке, ботиночках и в бушлате на рыбьем меху становилось уже знойко. От шинели с шапкой, добытых ему мичманом, он отказался, желая появиться в Коростыни во всем блеске, который, по мнению моряков многих поколений, могли составить только бескозырка с бушлатом. О них даже в песне пелось: «В нашем кубрике с честью, в почете две заветные вещи лежат. Это спутники жизни на флоте: бескозырка да верный бушлат...»
Ловцов спустился в метро и, сразу разомлев, начал озираться, радуясь теплому розовому мрамору, окружившему его, людям, которых здесь было много, молчаливо-сосредоточенных, спешащих, занятых, казалось, только одной мыслью поскорее всунуться в зеленый вагон и скрыться вместе с ним в черной дыре, из которой несло легким сквознячком. Он тоже протиснулся в вагон, все еще переполненный, хотя час пик уже миновал, и, сделав пересадку на «Площади Революции», а потом и на «Кировской», оказался на «Колхозной площади» и опять поплыл по эскалатору в морозную гулкую Москву. После тепла мороз показался особенно емким, и Ловцов пожалел, что не поехал в Быково дожидаться рейса, а пустился бродяжничать в своей более чем легкой одежонке по большому городу, сотворенному из великого множества кривых улиц, переулков, тупиков и площадей, ощутив, наконец, среди людей полнейшее одиночество.
На рынке было суетно и тесно, и люди оживленно сновали между прилавками, деловито приценивались к товарам, перебрасывались репликами, даже кое-что покупали, словом, вели себя подобающем образом, и Ловцов тоже начал прицениваться, заговаривая с толстыми от множества одежд продавцами в белых куртках, пока не наткнулся на цветочный ряд. Тут не было синтетических подсолнухов, но и цены на небумажные цветы тоже были небумажные. Ловцов прошел из конца в конец ряда, высмотрев две огромные чайные розы, каждая стоила по шести целковиков, вернувшись снова к ним, постоял в раздумьи. Мать у него была бережливая и никогда бы шесть рублей за розу не заплатила, но теперь матери не было, а память о ней цены не имела. Ловцов отсчитал деньги, которых у него оставалось всего ничего «Билет-то в кармане, так что уеду», и только спросил:
Я их до Новгорода довезу?
Дорогой, довезешь до Северного полюса!
Мне на полюс не надо, сказал Ловцов. Я в Коростынь еду, к маме на могилку. Отпуск вот по такому случаю разрешили... С флотов. Ловцов не жаловался и не прибеднялся, ему просто захотелось поговорить. А у нас розы не растут. Мама, пожалуй, никогда их живыми и не видела. Только на открытках. У нас мохнатый шиповник розами называют.
Розы для мамы, дорогой, это всегда хорошо. На, дорогой, держи. И продавец протянул Ловцову еще две розочки поменьше.