Добро. Как только начнется движение, доложите.
Через полчаса позвонили из БИПа:
Товарищ командир, ОБК снялся с якорей и взял курс норд-ост.
Ковалев сжал на столешнице руки в замок, уткнулся в них лбом и улыбнулся: он еще не знал, что предпримет, только чувствовал, что руки у него развязались. О, этот сладкий миг свободы!
А в ночь разразилась гроза. Небо как будто обрушилось на «Гангут» потоками теплой воды, верхняя палуба и надстройки кряхтели и поскрипывали. Среди этой вселенской воды метались иссиня-зеленые и красные молнии и, грохоча, перекатывались громы. Ветер дул порывами, мотая «Гангут» на якорях из стороны в сторону, и якоря не выдержали и поползли. Выбирать их в такую круговерть было накладно, но и оставаться в точке было уже нецелесообразно.
Ковалев приказал играть аврал.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯТРЕВОГИ
Глава первая
Было рано, бюро пропусков не работало, и Ловцов отправился побродить по переулкам, все время держа в виду собор, чтобы не заблудиться. По церковному календарю отмечался большой праздник зимний Никола, и к собору стекались жиденькие черные ручейки. Это были в основном старухи или немолодые женщины, но попадались среди них и мужчины, и даже девушки. Это несколько озадачило Ловцова: в их коростынскую церковь Успенья молодежь не ходила, даже не задумываясь о том, почему не ходила. Никто не возбранял им туда ходить, но никто и не понуждал их посещать службы, храм существовал как бы только для стариков.
«Странно, подумал Ловцов. У нас не принято, а тут ходят». Он думал о чем угодно, чтобы только не вспоминать о матери, хотя то и дело видел ее лицо или слышал голос, и в эти минуты прозрения ему хотелось завыть.
Он дождался девяти часов, окошечко открылось, и сразу выяснилось, что никто никакого пропуска на него не заказывал, он даже не знал, к кому следовало обратиться, чтобы его впустили в это огромное мрачно-серое здание, в которое входили в основном офицеры в больших чинах и штатские. Попадались среди них и мичмана, эти сновали с озабоченными лицами, важно покачивая черными дипломатиками, словно дьяконы кадилами. Ловцов обратился к одному мичману и к другому, но и первый, и второй, даже не дослушав его, нетерпеливо пожимали
плечами и торопливо взбегали по широкой короткой лестнице. На верхней площадке стояли два моряка с пистолетами в кобурах, опущенных по-флотски «на бедро», и проверяли документы.
Пошли четвертые сутки, как Ловцов сошел с борта «Гангута», и все складывалось удачно: у него уже возникла уверенность, что он вполне успевает на похороны. Впрочем, честно говоря, он еще не до конца уверовал, что мать умерла, и от постоянной смены широт, аэропортов, мелькания лиц он словно бы находился в эйфории, а теперь тут, в Москве, можно сказать, на пороге родительского дома, споткнулся, даже не заметив этого самого порожка. Для того чтобы выписать пропуск, требовалась заявка, но чтобы получить заявку, следовало кому-то позвонить, но кто был этот «кто-то», от которого теперь зависела судьба Ловцова, он не знал. Словом, положение складывалось весьма дурацкое.
В широкое окно он увидел, что к подъезду подвалила блестящая черная машина, из нее вышел почти квадратный адмирал в зимней шинели с двумя звездами на погонах. Ловцов неожиданно понял, что этот адмирал и есть его последняя удача, в которую он верил с самого начала, и ринулся ему навстречу, едва не сорвавшись в крике:
Товарищ адмирал!..
Тот остановился, удивленно и напряженно посмотрел на Ловцова, пытаясь понять, что понадобилось этому старшине первой статьи, одетому явно не по форме в бушлате и в бескозырочке. Впрочем, лицо у старшины было черно от загара, и руки как будто наваксили, и это несколько меняло ситуацию. Ловцов не стал ждать вопросов, а сам стал быстро говорить, что он с «Гангута», который сейчас находится на боевой службе, а у него самого умерла мать и его отпустили на похороны, и все бы ничего, удачно добрался и до дружественной страны, и в Москву прилетел хорошо, а теперь все дело застопорилось с проездными документами и с деньгами, которых у Ловцова осталось только несколько пятаков. Лицо у адмирала сделалось колючее, он только спросил:
Вы с «Гангута»?
Так точно, товарищ адмирал.
Адмирал молча кивнул Ловцову и начал подниматься по лестнице, на которой возле моряков его уже поджидал дежурный офицер, и только адмирал занес ногу на первую ступень, как дежурный офицер гаркнул весело-угрожающим голосом, нагонявшим страх, кажется, прежде всего на него самого:
Смирррна!.. Товарищ адмирал...
Адмирал выслушал доклад дежурного офицера и, кивнув на Ловцова, тихо сказал:
Старшину первой статьи потрудитесь препроводить ко мне через час. А пока спуститесь в буфет и скажите там, чтобы накормили за мой счет.
Впервые в жизни Ловцова принимал такой большой чин, у которого и все было большое: большой кабинет, большой письменный стол и еще один стол, значительно больший, чем письменный, для заседаний, большая во всю стену карта Мирового океана, и Ловцов скосил на нее глаз, тотчас оты точку, в которой сейчас должен был находиться «Гангут», большой в человеческий рост глобус, большие окна, словом, все большое и значительное, только сам адмирал, без шинели и зимней каракулевой, с каракулевым же козырьком, шапки, был небольшой и даже словно бы незначительный. Глаза он постоянно прикрывал веками, и Ловцов все никак не мог сообразить, слушает ли он его или только делает вид, что слушает, но когда Ловцов сказал, что он старшина отделения акустиков, адмирал неожиданно оживился: «Ну-ка, ну-ка», и Ловцов догадался, что все, о чем он рассказывал, адмиралу уже было известно («Наверное, подумалось Ловцову, он знал даже больше»), но Ловцов сам долгие часы проводил за «пианино», вслушиваясь в шумы и классифицируя их, словно раскладывал по полочкам, и та полочка, на которой следовало бы находиться атомной подводной лодке, оставалась пустой.