Только прошли Гибралтар, они и объявились.
Так все пять вымпелов и идут за вами?
Так и идут.
Не жареным ли где пахнет?
Капитан, не задавайте лишних вопросов. У меня и от своих голова уже идет кругом.
Вас понял, проворчал капитан, которому явно хотелось поговорить, и отключил связь.
Один вертолет, тарахтя и постреливая сигнальными огнями, отправился на авианосец, другой еще недолго повисел за бортом, потом перелетел за корму и опустил в воду гидроакустическую станцию. Там, наверное, решили, что танкер мог привести за собой подводную лодку.
Воды там... А пар... А веники... Сходи не раскаешься.
Сходил бы, притворно вздохнув, сказал Ковалев. Да вот эти не хотят отпускать. Сторожат все.
Надо же когда-то встряхнуться, продолжал уговаривать его Сокольников.
Не угнетай.
Что положено быку, того не полагается Юпитеру, с мрачноватым видом изрек Бруснецов.
Вот именно, подтвердил Ковалев и, оставив за себя на мостике Бруснецова, спустился в каюту, распечатал посылку: Тамара Николаевна прислала дюжину носовых платков, индийский чай, растворимый кофе, пять плиток шоколада и шерстяные носки. «Все правильно, с грустной иронией подумал Ковалев, представив себе расстроенное лицо жены она всегда расстраивалась, когда он надолго уходил в море. Для полного счастья мне только и не хватало в тропиках шоколаду и шерстяных носков. Лапушка, да куда мне их надевать? У меня и без носков ноги скоро сварятся».
Сперва он надорвал конверт, надписанный мелким, но разборчивым почерком жены. Она писала, что сын с его уходом на боевую службу в океан заметно повзрослел, пытается говорить баском, твердо решив поступать в нахимовское училище. «Ишь ты, растроганно подумал Ковалев. А я собирался его пороть». «А меня избрали в женсовет, писала, как бы между прочим, Тамара Николаевна. Работы много, стараюсь по-бабьи с одинаковым усилием поднимать соломину и бревно, поэтому часто устаю. Но я довольна по крайней мере, почти не остается времени на то, чтобы в сотый раз перечитывать твои старые письма. Знаешь, я уже боюсь этого занятия. Мне все начинает казаться, что мы до сих пор так и не сказали друг другу чего-то очень важного, может даже главного, словно бы жили впопыхах, не замечая друг друга. С каждым твоим уходом в море мне все больше не хватает тебя здесь, на берегу. Я все жду тебя, жду, и эти ожидания становятся большей частью моего бытия. А вчера меня насторожил звонок от командующего. Он был мил и любезен, сказал, что у тебя все хорошо, а я ему не поверила. Когда начальство становится любезным, жди плохих вестей. У тебя на самом деле все хорошо? Я знаю, что ты в любом случае напишешь, что у тебя все хорошо, но ты напиши так, чтобы я поверила твоим словам».
«А у меня нет таких слов, расстроенно подумал Ковалев. Какие есть, я тебе их все уже сказал. И новых у меня, наверное, больше не будет. Я даже не знаю, как писать, что у меня все хорошо, потому что у меня на самом деле пока все в норме. А что касается этих, он непроизвольно мотнул головой в сторону иллюминатора, так это, лапушка, служба. Не эти, так другие свалятся на мою голову
свято место не бывает пусто».
Севка писал кратко, видимо, уже стыдился эмоций. Он добросовестно перечислил все оценки за четверть, все фильмы и все книжки, которые успел посмотреть и прочитать за то время, пока Ковалев находился на боевой службе, заметив при этом, что все это так себе, если не сказать хуже. «А вообще, отец, неожиданно заключил Севка, я решил идти по твоим стопам. («Ишь ты, подумал Ковалев, «по твоим стопам» слово-то какое...») Буду поступать в нахимовское училище».
«По моим стопам это хорошо, опять подумал Ковалев, берясь за ручку, поискал среди деловых бумаг чистый лист, которого, как на грех, не оказалось, и отложил ручку в сторону. Только учти, сын, у тебя тоже будет мало слов. Мать права, видимо, я становлюсь сухарем, тебе это тоже грозит. Эмоции в нашем деле забава вредная». Он сложил письма в стол, посылку прибрал в шкаф, кофе с чаем и шоколад положил в холодильник. «Как хорошо, что Томка не знает, что у меня нет времени ни чаю заварить, ни кофе приготовить». Он надел тропическую пилотку с огромным козырьком и поднялся на мостик.
Читал от своих письма?
Никак нет, сказал Бруснецов. Не успел.
Ступайте к себе. Почитай. Это занятие весьма облагораживает нашего брата. Ковалев насмешливо повел бровью. Жена моя, несравненная Тамара Николаевна, упрекнула, что у меня нет каких-то особых слов. А у меня их на самом деле нет. Люблю и баста. Очень люблю? А я, к сожалению, не понимаю, как это можно любить очень и не очень. Люблю это, значит, люблю, а все остальное это уже не любовь, а увлечение, что ли, симпатия или еще что-то. А ты как считаешь, старпом?
Трудно мне считать, товарищ командир. У меня вся палуба из-за этой помывочки осталась непокрашенной. Эти вопросы лучше задавать замполиту. У него голова о палубе не болит.
Ты что же и жене про палубу напишешь?
Жене я о палубе не напишу. И красот здешних тоже описывать не собираюсь, потому что в упор их не вижу. Пишу ей люблю. Я на самом деле ее люблю. И целую. Это непременно. Ну и понятное дело береги детей.