Чего привязались? лениво повторил Петька. Они о чем пошептались с ТиТи, «смотали» сетки, достали из воды нанизанных на нитку пескарей, взяли изпод камня присыпанные песочком штаны и, не обращая на нас внимания, побрели вниз по берегу. Мы молча проводили взглядом удаляющиеся фигуры, маленькую ТиТи и длинную тощую Петьки.
Сразу лезть в холодную воду не хотелось, и мы просто развалились на теплом песке и смотрели в бездонную голубизну неба. Солнце ласково грело голые животы, потусторонне шумела плотина, закрывались на дрему глаза и лениво шевелились мысли.
Ты кем будешь, когда вырастешь. Пахом? спросил Монгол.
Не знаю, а что?
Он будет дворником. Каждый день во дворе метлой машет, засмеялся Армен Григорян.
Щас получишь, не поворачиваясь, огрызнулся Пахом и, подумав, ответил:
Я люблю море.
Это где ж ты его полюбить успел? Когда двор метлой чистил? Наверно, представляешь, что это палуба, не унимался Армен.
Дурак ты, Армен, презрительно бросим Пахом. У меня дед еще в Японскую на канонерке «Смелый» служил, а дядя Петя на подводной лодке плавал, сами знаете.
Мы, конечно, знали, что брат Ванькиного отца был
моряком и погиб под Севастополем, и теперь чуть помолчали, как бы утверждая за Пахомом право стать моряком.
А я люблю природу, задумчиво покусывая травинку, сказал Мишка Монгол. Голос Монгола подобрел, а глаза стали масляными. Мать хочет, чтобы я пошел учиться на садовника. Говорит, всю жизнь на воздухе среди цветов.
И среди говна, продолжил в тон ему Самуил таким же мечтательным голосом. Знаю, бабка Фира, дяди Абрама мать, на цветах помешана. Так от ее навоза у нас уже носы посинели. Куринный помет собирает, коровьи лепешки по улице ищет. Все ведра и кастрюли загадила.
Много ты понимаешь, Шнобель. Бабке спасибо сказать нужно.
Это за что ж?
За красоту, дурак. За то, что она людей радует.
Как же, радует! обозлился Самуил. Кто ее цветы видел? Ты видел? То-то. На базаре ее цветам радуются. По червонцу штучка.
Самуил, а почему вы в свой двор никого не пускаете? поинтересовался Витька Мотя. Забор такой, что не перелезешь.
А ты перелезь. Там пес с теленка на проволоке по двору бегает. Недаром на калитке написано «Злая собака», усмехнулся Пахом.
Мы выжидающе смотрели на Самуила.
А я почем знаю? смутился Самуил. Это дом дяди Абрама.
Ну и что? Твой же родственник, упрямо возразил Витька.
Да, родственник, вспыхнул Самуил. Родственник. Только мы с матерью, Соней и Наумом в одной полутемной комнате живем. А мать ему за квартиру двести рублей платит. И с матерью он ругается за то, что она нас в синагогу не пускает.
Ну, фашист, вырвалось у Моти.
Какой же он фашист, если во время войны сто тысяч на танк отдал, сказал Изя Каплунский. Просто в нем старая вера глубоко сидит. Он боится, что если не будет хранить старые еврейские традиции, то евреи потеряются и вообще исчезнут. Поэтому он и не пускает к себе никого, кроме верующих евреев, и с русскими старается не водиться.
Он и читает только старые еврейские книги, подтвердил Самуил. Потеха. Начинает с конца и читает наоборот.
Как это, наоборот? усомнился Мотя.
Ну, мы читаем слева направо и с первой страницы, а древнееврейские книги читаются справа налево с последней страницы.
Здорово.
Каплун, а откуда ты про Абрама все знаешь?
Знаю, что знаю, уклончиво ответил Изя.
Дядя Абрам на его матери жениться хотел, выдал тайну Самуил. Изя бросил на него презрительный взгляд:
Пусть сначала рожу помоет. Мать от него корки хлеба не возьмет. Это он отца посадил. А потом охал, жалел, помощь предлагал. Мы голодали, а только мать копейки у него не взяла.
Изя сжал губы и замолчал. Видно, он думал о чем-то своем, чем не хотел делиться с нами.
Ну, огольцы, купнемся! бодро предложил Монгол.
А купнемся, отчаянно согласился Пахом.
Они стащили штаны, потом трусы и, закрываясь ладошками, стали опасливо входить в воду. Монгол не выдержал медленной казни холодной водой и, завопив диким голосом, бросился всем телом в речку, обдав Пахома фонтаном брызг. Пахом повернул к берегу, за ним следом выскочил с выпученными глазами Монгол и, издавая ошалелые вопли, стал как безумный носится по берегу.
Глава 5
Сверху послышался шорох и посыпались камешки. Цепляясь одной рукой за землю, по крутому берегу неловко спускался горбатый Боря. На голове, вдавленной в плечи, сидела мятая фетровая шляпа, засаленная и потертая настолько, что трудно было угадать ее цвет.
Ну, что, соколики мои милые, водичка теплая? его резкий скрипучий голос шел не из горла, а откуда-то из живота.
Нее, холодная, засмеялся Пахом.
А мне сказали, как парное молоко.
Подбородок горбуна тянулся кверху, еще больше вдавливая затылок в плечи, и умные огромные васильковые глаза от этого тоже глядели вверх. Глаза были настолько выразительны, что, казалось, живут на лице отдельно, сами по себе.
А ты сам окунись, а потом нам скажешь, посоветовал Пахом.
И то верно, согласился Боря и стал неторопливо раздеваться.
Голый Боря являл совершенно нелепое зрелище. Длинные тонкие ноги, как у журавля, подпирали короткое туловище с плоским тазом, а в промежности висела, будто сама по себе, темная кила тяжелой мошонки.