Дядь Борь, закройся, вон бабa белье поласкает, предупредил Изя Каплунский.
Небось не укусит, бросил равнодушно Боря и пошел своей маятниковой походкой, закидывая руки за спину и размахивая ими где-то за ягодицами, ступая осторожно, будто пробуя воду. В речку
Боря зашел также неторопливо, как шел по берегу. Когда вода дошла ему до груди, он перевернулся на спину и поплыл вдоль берега.
Во дает, хохотнул Монгол, вода ледяная, окунуться б, да назад.
Да Боря зимой по двору в трескучий мороз без рубашки ходит, сказал Мухомеджан.
Зачем? заинтересовался Самуил.
Закаляется, чтобы не болеть. Ты же видишь, он убогий, болел часто, вот и стал закаляться. Он и зимой в плаще ходит.
Да это мы знаем, засмеялся Пахом. Больше надеть нечего, вот и ходит.
Ладно, есть чего или нечего, а ты поплавай с Борей, если такой ушлый, усмехнулся Монгол.
Ага, разогнался. Я лучше щас Армена искупаю, и он сделал движение в сторону Григоряна, тот приготовился вскочить.
Да не бойся, я пошутил, Пахом расслаблено улегся на песок.
Из речки вышел Боря. Он руками стряхнул с себя воду и стал одеваться. На теле не появились даже мурашки.
Дядя Борь, это правда, что ты голый по двору ходишь, закаляешься? спросил Изя Каплунский.
Да что ты, милый, засмеялся как заквакал Боря, голый не хожу, а закаляться закаляюсь и, вздохнув глубоко, сказал:
Эх, ребятушки, пошли вам бог хорошего здоровья. Плохо хворому-то.
А правда, что ты подпольщиков у себя при немцах прятал? поинтересовался Каплунский.
Было такое, соколик мой, нехотя ответил Боря.
Расскажи, дядя Боря, попросил Мишка Коза.
Боря вдруг поскучнел лицом и завозился со шнурками на кирзовых ботинках.
Расскажи, дядя Борь, не ломайся, присоединился к просьбе Мишки Монгол.
Да ведь будь она, эта война, проклята. Как вспомню, сердце останавливается. До сих пор Густав во сне снится.
Что за Густав такой? поинтересовался Мотя.
Жилец. Унтер. Как напьется, за пистолет: «Горбатч, к стенке». Да, почитай, каждый день расстреливал. Стоишь и думаешь, пальнет мимо, или спьяну попадет? А то выводил во двор. «Все, Горбатч, пошли. Ты есть партизан, и я буду тебя расстрелять». Выведет, к дереву поставит и целится в лоб. Я смерти-то не боюсь. Что я? Муха. Прихлопнул и растер. А вот унижение терпеть невыносимо. Человек, он что? Червь. Есть он и нет его. Но это опять же, с какой стороны смотреть. Разум мне дан свыше, а отсюда и гордость человеческая, и боль, и скорбь. И терпел я унижения эти потому, что не за себя одного отвечал, а за людей был в ответе, которых хоронил в подвале своем. У меня дома подвал до войны хитрый получился. Из кухни вход под половицами. Дом-то старый, помещичий, еще Никольскому принадлежал.
Это, какому Никольскому, деду Андрею Владимировичу? уточнил Мишка.
Истинно. Андрею Владимировичу. У него еще два дома по нашей улице стояло.
Так он буржуй недорезанный, зло пыхнул Витька Мотя. Как же его в Сибирь не сослали?
Э, милок, человек Андрей Владимирович особый, не стандартный.
Только революция пришла, он тут же дома Советской власти отписал. Золото, не скажу, что все, а в ЧК самолично сдал. Пришел, попросил двух сотрудников, привел в сад, показал, где копать, да не в одном, а в нескольких местах. Жена, покойница, в голос: «Ирод, по миру пустил, дочку без приданого оставил». Тот сначала слушал, а потом как гаркнет: «Цыц, купчиха чертова, изза тебя, на утробу вашу совестью торговать начали, о душе забыли. Куда копили? Кого грабили? Да взял топор и к трубе водосточной. Разворотил коленце, а оттуда банка круглая с драгоценностями. «Вот, говорит, хотел на черный день оставить, а теперь вижу: не надо, ничего не надо, все берите». Да перекрестился и говорит: «До чего же мне легко стало, господи. Яко благ, яко наг».
Ну, дед, ну Никольский! обрадовался почему-то Пахом, а Самуил недоверчиво покачал головой:
Ну, положим, все-то он не отдал; что-нибудь да себе оставил.
А ты по своему Абраму не суди, обиделся за Никольского Каплунский.
Да, соколики мои, русская душа за семью печатями лежит. И никому не дано понять и оценить характер и поступок русского человека. Казалось бы, писатели наши: Достоевский Федор Михайлович и Толстой Лев Николаевич куда как полно раскрыли русский характер и в душу русскую заглянули. Ан нет. Еще Чехов Антон Павлович понадобился, чтобы новую струнку затронуть. И не разгадан русский человек, и не описан полностью остался.
Максим Горький изумился как-то и с восхищением воскликнул: «Талантлив до гениальности», не удержался и заметил: «И бестолков до глупости».
Взять того же Никольского Владимира Андреевича. Как сыр в масле катался. Казалось бы, чего тебе еще? Ешь, сыт и ублажен, и прихоти любые твои исполняются. А ведь ел его червь сомнения, душа роптала и протест в ней зрел.
Фашист,
он так и думал, когда ему место головы Городской Думы предлагал. Мол, властью обиженный, лишился всего и теперь зубами грызть большевиков будет, а он кукиш им. Стар, говорит, немощен я служить, дайте помереть спокойно. А старик, сами знаете, крепок. И про подвал он знал, конечно. Кому как не ему свой дом бывший знать? Знал и молчал.