А может, в другой аптеке продадут?
Тогда я не желаю о ней знать. Мне это Тут я поглядел на нее. Трудная жизнь им досталась; иногда мужчина если есть извинение греху, но его не может быть. И вообще, жизнь устроена не для того, чтобы быть легкой для людей: зачем бы им тогда к Добру стремиться и умирать? Слушай, я сказал. Выбрось это из головы. Что у тебя есть, то тебе дал Господь, даже если послал через дьявола; будет Его воля, Он и заберет, без твоей помощи. Ступай к своему Лейфу, и на эти десять долларов обвенчайтесь.
Лейф сказал, можно что-то купить в аптеке, говорит она.
Так иди и купи. Только не здесь.
И она ушла
со своим свертком, тихонько шлепая по полу ногами. Опять потыкалась в дверь и ушла. Через окно я увидел, как она идет по улице.
Остальное я узнал от Альберта. Он сказал, что повозка остановилась перед скобяной лавкой Граммета; женщины бросились врассыпную, прижав к носам платки, а вокруг собрались те, кто покрепче духом, мужчины и мальчишки, и слушали, как полицейский спорит с хозяином. Он сидел на повозке, высокий, тощий человек, и говорил, что это общественная улица и он вправе стоять тут, как любой другой, а полицейский требовал, чтобы он уехал; люди не в силах были терпеть. Альберт сказал, что трупу уже восемь дней. Они приехали из округа Йокнапатофа, хотели попасть с ним в Джефферсон. Он там, наверно, уже как гнилой сыр в муравейнике, а повозка такая разбитая, сказал Альберт, что люди боялись, она рассыплется, из города не выедет; в повозке самодельный гроб, накрытый одеялом, и на нем лежит человек со сломанной ногой, а впереди сидит отец с мальчиком, и полицейский выпроваживает их из города. А тот говорит:
«Это общественная улица. Имеем право здесь останавливаться и покупать, как всякий другой человек. Деньги у нас имеются, и нет такого закона, чтобы человек не мог тратить деньги, где хочет».
А остановились они, чтобы купить цемента. Другой сын зашел к Граммету и хотел, чтобы Граммет разрезал мешок и продал ему на десять центов; Граммет в конце концов разрезал, лишь бы уехали. Они хотели зацементировать тому сломанную ногу.
«Вы его погубите, сказал полицейский. Он из-за вас ногу потеряет. Отвезите его к врачу, а это похороните поскорее. Подвергаете опасности здоровье населения знаете, что за это полагается тюрьма?»
"Мы стараемся как можем, сказал отец. И начал длинную историю о том, как им пришлось ждать, когда вернется повозка, как смыло мост, и они поехали за восемь миль к другому мосту, но его тоже залило, и тогда они вернулись, пошли вброд, и как там утонули их мулы, и как они раздобыли новую упряжку, но оказалось, что дорога под водой, и пришлось ехать аж через Моттсон, но тут пришел сын с цементом и велел отцу замолчать.
«Сию минуту уедем», сказал он полицейскому.
«Мы не хотели никому мешать», сказал отец.
«Отвезите его к врачу», сказал полицейский тому, что с цементом.
«Да он вроде ничего».
«Мы не такие бессердечные, сказал полицейский. Но вы же сами чувствуете, что делается».
«Ну да, тот говорит. Сейчас Дюи Делл вернется, и поедем. Она сверток понесла».
Они стояли, а люди прижимали к носам платки и отступали подальше; вскоре пришла эта девушка с газетным свертком.
«Залезайте», сказал тот, с цементом, сколько времени потеряли".
Они влезли в повозку и поехали. Когда я ужинать пошел, все равно казалось, что слышу запах. На другой день мы с полицейским принюхались, и я сказал:
Пахнет?
Да уж они, наверно, в Джефферсоне.
Или в тюрьме. Слава богу, что не в вашей.
Да уж, сказал он.
ДАРЛ
Хорошо, я говорю. Придется одолжить у них ведро, Дюи Дэлл.
Видит Бог, говорит папа. Я не хочу одалживаться, видит Бог.
Попадется консервная банка побольше, можешь в ней принести, я говорю. Дюи Дэлл вылезает из повозки со свертком. А в Моттсоне-то пироги труднее продать, чем ты думала, говорю. Как разматываются наши жизни в безветрие, в беззвучность, усталые жесты усталым итогом; отголоски былых побуждений бесструнны, бесперсты: на закате мы застываем в неистовых позах, мертвых кукольных жестах. Кеш сломал ногу, и теперь высыпаются опилки. Он истекает кровью, Кеш.
Я не хочу одалживаться, говорит папа. Видит Бог.
Тогда налей сам, отвечаю. Подставим тебе шляпу Кеша.
Дюи Дэлл возвращается не одна, а с каким-то человеком. Она подходит, а он остановился на полдороге, постоял, а потом возвращается к дому и стоит на веранде, наблюдает за нами.
Спускать его на землю не стоит, говорит папа. Можем сделать прямо здесь.
Кеш, говорю я, тебя спустить на землю?
А завтра в Джефферсон не попадем? спрашивает он. Глаза его смотрят на нас вопросительно, настойчиво, печально. Я бы потерпел.
Тебе полегчает, говорит папа. Тереться не будут друг об дружку.
Я потерплю, говорит Кеш. Останавливаться время терять.
Мы цемент уже купили, говорит папа.
Я бы потерпел. Один день остался. Нисколько не беспокоит, можно сказать. Большими глазами он вопросительно смотрит на нас; лицо
худое и серое. Схватывается он крепко.
Мы уже купили, говорит папа.
Я развожу цемент в жестянке. Размешиваю жижу толстыми зеленоватыми спиралями. Несу цемент к повозке показать Кешу. Он лежит на спине, его острый профиль, аскетический и значительный, обращен к небу.