Разве почтальон найдет тебя в море, ведь там же нет улиц и домов?
Когда я тронул автомобиль, чтобы развернуться, Алешка подался ко мне всем телом.
Спасибо, браток...
Отец обстоятельно шагает к механической, но я медлю, потому что через несколько шагов он остановится и скажет: «Увеличь зазор в свечах. Будет лучше тянуть. Двигатель поношенный. Если увеличишь разрыв, не так станет забрызгивать маслом...» Может быть, он скажет что-нибудь другое... Ну, например, посоветует долить аккумуляторные банки, потому что сейчас жарко и электролит быстро испаряется. А крепкий раствор разъедает свинец. Но обязательно он что-нибудь посоветует. И каждый раз я односложно отвечаю:
Только однажды Валя, идущая впереди, из темноты сказала мне:
Радиограмма от Феликса. Через трое суток я должен вернуться...
Алешка изнеможенно откинулся на спинку сиденья и вытянул ноги, насколько позволяла тесная кабина «москвича».
Я глупый?
Закурим...
Я.
Наверно, раскрылся. Я пойду укрою его, прошептала Валя и, легко спрыгнув с дивана, подобрав полы халатика, на цыпочках пошла в соседнюю комнату.
Потом мы стояли на мосту. Все трое. Деревянные перила доходили Павлику до подбородка, он вытягивал шею, чтобы смотреть туда, куда грустно смотрела Валя.
Здорово, сказал мне отец. Он сидел за столом под тополями и курил. На краю стола горела керосиновая лампа. Как работалось?
Алешка закончил. Федор поднялся и ушел на веранду.
Шесть... По три до обеда и после.
Отец поднялся из гамака и пошел на летнюю кухню. Я ел.
Она сказала:
Она ушла. Я сел на диван. Но тут же встал и пошел за ней.
Нет, раньше. Намного раньше, старина... Пиши мне прямо на судно: Петропавловск, СРТ «Коршун».
Спасибо, малыш, сказал я. Забыл пообедать.
Каждое утро я встаю в семь часов утра. Будильник, с вечера поставленный поближе к изголовью, но так, чтобы я не смог дотянуться до него рукой, взрывается ровно в семь. Я сажусь на смятой постели и опускаю босые ноги на прохладные половицы. Потом догадываюсь, что пора вставать. Я валко иду к умывальнику. Он во дворе. И. вода в нем холодная и светлая. Мать подает мне мохнатое полотенце...
Хорошо, сказал я. Пойдем оба...
Сейчас поставлю... Он уже кипел. Надо только подогреть...
Не потому, сказал я. После самосвала странно вести эту коробочку. Я похлопал рукой по баранке. Игрушка. Сидишь, точно в корзинке.
Спустя два месяца, серым октябрьским днем «Коршун» бросил якорь в Северной. У него были полны трюмы, но рыбокомбинат радировал, что сможет принять рыбу только завтра утром.
Я не плачу. С чего ты взял, что я плачу?
Пойдем... Павлик останется один?
Телеграмму принесли поздно. Правда, я еще не ложился спать, но уже разделся. Я постелил себе в гамаке. Мама сказала, что ночью будет дождь. Но я все равно собрался спать на улице.
Ты подожди меня тут. Я не хочу тревожить Павлика и переоденусь в большой комнате...
Есть позвать стармеха, отозвался рулевой и исчез.
Ты для меня всегда будешь девочкой и мамой... Только ты не плачь...
Вот бетонка, нарисовал он в уголке жирный квадратик, глубоко вдавливая карандаш. В его коротких черных пальцах с ногтями, остриженными под корень, карандаш был неестественно тонким.
Грустно и немного жаль машину. Я еще держу .руки на потрескавшейся баранке, еще злюсь, что сквозь желтое ветровое стекло плохо видно дорогу, но чувствую, что и для меня мой «газик» с каждым новым рейсом уходит в прошлое.
День сегодня горячий, Федор!
Я водрузил его на сиденье, плотно прихлопнул дверцу и сел за руль.
В последний рейс я решил не
брать Павлика. Остановил машину возле моста и сказал:
Закурим? предложил я.
Алешка взглянул на меня враждебно и вопросительно. И я чуть заметно, скорее для самого себя, пожал плечами.
И вдруг сердце мое сжалось от радостного волнения: слева, совсем недалеко, я увидел сопки. Если пойти туда наискосок через степь, обязательно выйдешь к морю. Я подумал о нем сейчас так, будто никогда еще по-настоящему не видел его.
Нет...
Потом Алешка снова поливал машину и, не домыв один бок, сунулся под капот, вынул щуп, посмотрел масло на свет, потер его в пальцах и положил щуп на подножку. Вода сбила его в непросыхающую под эстакадой грязь.
Встретимся на проходной! Не пожалеете, Семен Василич!
Это очень обязательно?
Степь разворачивалась шире и шире. Я глядел прямо перед собой на летящее навстречу шоссе и пытался понять, откуда приходит к человеку это прозрение, когда он вдруг чувствует, как надежна под ним прогретая солнцем земля, когда в бесконечном степном мареве он различает каждую травинку, а в небе голубые прожилки облаков, когда всем своим существом понимает, что ветер, летящий утром с востока, пахнет морем, и -когда он вдруг начинает видеть не только ту дорогу, что осталась за плечами, но и ту, что еще лежит впереди.
Я захлопнул капот и еще раз посмотрел на тропинку. «Не придет, горько усмехнулся я. Там Ризнич, а здесь тетя Лида оказалась сильнее».
Сюда идите, ребята.
Шофер не мигая смотрел прямо воспаленными глазами. Он наваливался грудью на руль, и его спина под выгоревшей, пропотевшей гимнастеркой была неестественно выпрямлена, словно человек что-то хотел увидеть на дороге, падающей под колеса, и боялся, что пропустит.