Трудный день сегодня? спрашиваю я.
Урожай... На Камчатке так произносят «путина», так на судне говорят «шторм»,
когда вдруг начинает темнеть небо, а ветер прижимается к воде... Урожай... Урожай... Урожай... В столовых, в кино, в проходных автоконтор радостно и тревожно, восторженно и озабоченно, тепло и с безнадежностью...
Я плотно стискиваю челюсти, смотрю в небо, битком набитое звездами, и строчка за строчкой вспоминаю письмо Феликса. Его утром принесла наша поселковая почтальонша. Я заметил ее еще в самом конце дороги. Она переходила от калитки к калитке. Я пил молоко и из-за головы отца следил за ней. Она миновала соседний двор. Я уже знал, что есть письмо и это письмо мне.
В нижних цехах сегодня закончили отделку... рассеянно говорит она. Монтажники поджимают... Это значит, что завтра она придет совсем поздно. Может быть, мы с Павликом и не дождемся ее. Будет совсем темно. А когда она придет, мне будет уже пора уходить. Мы только поздороваемся. Я махну Павлику рукой:
...У меня еще хватило духу заправиться и обмыть машину. Правда, на мойку я не поехал, а окатил ее из шланга тут же, на стоянке.
Документы давай. Права, отпускное. Трудовой у тебя, конечно, не имеется?
Не угроблю...
Ну как? спросил Федор. Он подошел ко мне, когда я закуривал.
Павлик у тети Лиды... Пойдем домой...
Можно ехать, сказал я Федору. Только баллоны подкачать бы...
У мужчин всегда много дел. Даже если нет войны, Павлик.
Самосвал изрядно побегал: коричневый корпус распределителя тронут желтизной, мотор давно потерял серебристый цвет, черная краска воздушного фильтра облупилась, но все было опрятным проводка бережно оплетена изоляционной лентой, потеки масла тщательно вытерты. В горловине радиатора торчала бумажка. Я вынул ее. «Воды нет», написал мой предшественник. И, проверяя уровень масла, электролит и тормозную жидкость, я забыл про Федора. В каждом винтике, в каждой заботливо протертой крышке, в каждой гайке этого самосвала жил его прежний шофер. Он должен быть коренастым, в кепочке на лобастой лысеющей голове, с жилистыми крестьянскими руками, с колючей седоватой щетиной на подбородке. Он был бы доволен мной, этот шофер, я на совесть готовил его машину.
Ясно... хозяин. Я нашел имя этому человеку. И оно мне понравилось.
Трудноватый отпуск тебе, племяш, выдали, сказал он с усмешкой.
Она вызывающе вскинула острый подбородок. У нее был узкий рот с тонкими, бескровными, может быть, от волненья, губами.
На «Коршуне» я знал свое место, знал, что буду делать через час, через день, через месяц. Знал, что мне предстоит приблизительно на год вперед. У меня не было другой судьбы, кроме судьбы «Коршуна». И перед штормом я мог позволить себе спокойно раскуривать у фальшборта и лениво подшучивать над матросами, которые суетились на палубе, в последний раз проверяя найтовку, задрайку трюмов, потому что придет мое время и я спущусь к дизелям, и тогда все, кто сейчас злобно огрызается, будут прислушиваться к дыханию дизеля, как к моему собственному, это станет для них чем-то единым.
Я понял, что начинается проверка. «Ну, ладно, черт, смотри», беззлобно подумал я, открывая дверцу. В кабине было неимоверно душно. Точно резиновый, ударил в лицо мне жаркий, спертый воздух. Металл обжигал руки, а клеенчатое потрескавшееся сиденье прогрело меня до самых мозгов. Я включил зажигание. Стрелки приборов ожили и закачались. В баке было литров пятьдесят бензина. Я прижал кнопку сигнала у самосвала оказался спокойный бархатный тенор. Потом я выключил зажигание, неторопливо вышел из кабины и поднял капот. Федор не был равнодушным он внимательно следил за мной. Я старался не суетиться. Мне было печально и радостно прикасаться к машине. И то время, когда я гонял по степи разъездную полуторку, показалось мне милым и таким далеким, как детство, как бабушкино лоскутное одеяло. Мои руки тоже помнили машину они все точнее ложились там, где было нужно. Иногда они медлили припоминали...
Я лежал на спине. В кухне неторопливо тикали ходики. Их тиканье проклевывалось сквозь шум.
«Наверно, у него в хозяйстве есть гуси, подумал я. По воскресеньям он строит сарай из горбылей, а потом трескает гусятину. Он крепче долбанется, чем я». Вслух я сказал:
Окончания спора я не слышал. Голоса затихали где-то на втором этаже. Хлопнула дверь, прокатились и замолкли шаги...
То-то не угроблю. Федор посмотрел на меня своими глубоко запавшими темными глазами. Идем...
- У тебя есть часы? спросил Федор.
Это была Валя. Я не заметил ее раньше. Она стояла совсем рядом.
Перед тем как отдать желтый конвертик, она с любопытством глянула на него. Дальнее письмо-то, камчатское...
А я на себе не повезу.
Автобус каждые двадцать минут ходит.
В прошлом году с весны мы начали возить отсюда бетон. Больше чем шесть ездок не выходило. Я с месяц приглядывался к шоссейке... Алешка помолчал. Справа у дороги березка. Видите? спросил он.
Осенью его спишут. Он годы будет стоять в дальнем углу двора, волнуя только поселковых мальчишек, и зарастать диким конопляником, пока Федор не решится отбуксировать его в утиль.