Иди ты, парень... Есть у меня. Есть все, что ты просишь. И даже не в подотчете. Только газуй отсюда. Уборочная на носу. Понял? Газуй, газуй...
Сегодняшний регламент мы выполнили. Мне думается, что ты должен побывать дома. Если у тебя не будет других дел приходи часам к четырем. Нужно опробовать двигатель.
Да, парень... Я искал выход: не возить же всю эту ватагу по степи! Но я знал беспощадные ребячьи законы в нашем поселке.
Он развел руками.
Павлик, засыпая, что-то говорил ей и пытался высвободиться. Женщина подняла мальчика на руки и сказала:
Мы идем домой? спросил Павлик.
Разговаривали мы мало и всегда о деле у нас было общее дело. Я рассказывал ему о дизелях и моторах, о видах сцеплений и передаточном числе главной передачи, старательно минуя море. Мы оба загорели, у нас обоих светились глаза. Я никогда не предполагал, что буду так чутко прислушиваться к дыханию этого мальчишки и следить, как над тяжелыми метелками пырея мелькает его белобрысая головенка. Он прибегал ко мне запыхавшийся, ложился рядом и разжимал кулак он всегда приносил что-нибудь забавное или интересное: камни, жирных кузнечиков, дикую малину.
Она осторожно прикрыла за собой скрипнувшую дверь, и, пока шла через комнату, мне казалось, что она еще там, вместе с Павликом. Я не видел глаз этой женщины, но во всей ее фигуре, в замедленной походке, в склоненной к плечу голове с кое-как заколотыми волосами было такое, будто она прислушивалась к чему-то. Я поднялся. Она посмотрела на меня, но ее взгляд, глубокий и темный, был обращен внутрь.
А мама говорит наоборот.
Тебя, наверно, ждут дома? спросил я, переводя дыхание.
Не огорчайтесь, батя. Не калымить же я собираюсь, сказал я.
Батя, я ведь в отпуске! Имеет право человек быть в отпуске? Я три года по земле не ходил, батя...
Я пойду на дорогу и позову кого-нибудь, предложил Павлик.
В одном из дворов на соседней улице как-то я увидел старенький «москвич». Он стоял в дальнем углу, возле коровника. На его облупившейся потускневшей крыше громоздился фанерный ящик из-под папирос, на багажник то и дело взлетали куры...
Я давно знаю вас. Павлик... Мальчик он. И по самые уши полон степью, вами и вашим «москвичом», говорила она, расставляя посуду.
Съедим, согласился он и пододвинул мне свою тарелку.
Можно надеяться? Тогда я больше никого звать не стану. Идет?
Его жена, сидевшая в тени на крыльце, махнула рукой:
За два часа я натаскал целую бочку воды, подмел двор, начистил чугунок картошки и чуть ли не на неделю нарубил дров. Топор впивался в полено именно там, где я хотел, и его лезвие весело поблескивало на солнце.
Ну, хорошо, пусть просто Семен... Спи, Павлуша. Утро вечера мудренее.
Я посадил Павлика на сиденье, дал ему шкурку, потом принес из дома чистую тряпку и постелил ему на колени. Он старательно чистил свечи. Я копался в моторе и время от времени поглядывал на него сквозь ветровое стекло.
У него горячая голова. Не простудился ли? как бы для себя с расстановкой сказала она.
Не слушайте ее, товарищ, обстоятельно говорил хозяин. Машина добрая. Тысяч сорок всего-то и прошла. Сами бы ездили, да некогда все.
Да, сказал он и еще плотнее сжал губы. Я открыл дверцу, помог ему взобраться на сиденье. Мы выехали на шоссе. Мальчик сидел на самом краешке. Глядя вперед, он вытягивал тонкую слабенькую шею. На шоссе, когда я добавил газу, стук появился снова. Но уже более прерывистый и мягкий. Я затормозил и опять полез под машину. Мальчик подавал мне ключи. Теперь он делал это увереннее. Он действительно
помогал мне.
Да. Это соседка. Она иногда помогает. Мне сейчас трудно. В сентябре мы сдаем элеватор... Она помолчала. Наши ребята предлагали мне отправить Павлика в пионерский лагерь. Но в последнюю минуту я передумала...
Чай мы пили из стаканов. В сахарнице лежали круглые желтые конфеты. Крепкий чай пылал знойным огнем. Я грел пальцы о гладкое стекло. И думал, что мне не хочется уходить из этого дома. Женщина пила чай, наклоняя голову. У нее были пухлые Павликовы губы верхняя губа чуть толще нижней, но в них была твердость. Ей двадцать семь двадцать восемь лет, не больше, думал я. Взрослое спокойное лицо, горьковатые складочки у рта они начинались едва заметно у крыльев вздернутого носа и опускались до подбородка. В уголках глаз кожа была тонкой и чуть-чуть голубоватой. И маленький подбородок был очерчен твердо, как у Павлика, и по-женски нежно.
Мы ели голубцы. Мама зачем-то пошла на кухню.
Да, сказал я.
В мокрой до самого воротника рубашке, заляпанный грязью, я уже выбивался из сил. За три часа машина продвинулась всего на полметра. Еще каких-нибудь двадцать тридцать сантиметров и задние колеса вцепятся в твердый грунт. Я пытался сдвинуть «москвич» назад. Все вокруг мы выломали и бросили под колеса. Павлик тоже был весь в грязи и тоже устал я и не заметил, когда он перебрался ко мне.
Идет!
Павлик недоверчиво хмыкнул:
«Москвич» поездил изрядно, хотя на спидометре действительно было сорок две тысячи триста шесть километров. Помятые жидкие крылья вздрагивали при малейшем прикосновении, руль ходил туго, левой фары вообще не было. А педаль ножного тормоза проваливалась так безнадежно, что становилось ясно: задержать это чудо автомобильной техники может только дубовый шлагбаум или стена рубленого дома.