Может, сами будем? Семен приехал, тихо откликнулась мама.
Ладно, мама. Вернусь по железной дороге.
Мне стало обидно:
Мешок постукивает меня по спине, утренний ветерок забирается под распахнутый ворот черной косоворотки. От поясницы к шее ползут колючие мурашки.
Перепел стоял почти в самой петле. Я снова позвал его. Он недоверчиво посмотрел в мою сторону, вытягивая шею. И шагнул. Р-раз, и серый клубочек затрепыхался, забился на земле, запутываясь все безнадежней...
Кликнем кого, мать? неуверенно сказал он. Федора, Николаича с Мариной... Алешку... Вместе работаем, объяснил мне отец. Ну как, мать, а? Я мигом...
Ты куда? спросила мама.
Я не забыл про этот чуланчик. Еще когда я был маленький, попасть туда было заветным желанием. Но даже в тяжелое военное время мать ни на шаг не подпускала к нему никого. Лишь иногда она собственноручно выдавала мне топор или молоток. И вот я в чулане. Здесь чисто и тихо. Пахнет горячими сосновыми досками. Из-под крыши двумя острыми ослепительными лучами проникает солнце. Я вошел. С полу поднялась пыль, и лучи дымятся. На полочках аккуратно поставлены ящики с инструментами. Во всю продольную стену прибита планка с отверстиями в них вставлены долота, отвертки, большие пассатижи, молоточки, молотки и молоточища, напоминающие кувалды, внизу железные банки с гвоздями, гайками и болтами.
Здравствуйте, тату... сказал я.
Будь здоров, Федор. Милости прошу...
Он недоверчиво посмотрел на меня.
Изредка меня обгоняли грузовики, обдавая своим знойным дыханьем. Звук моторов и побрякиванье кузовов, слабея, долго висели над степью...
К обеду у меня горели ладони и болела спина. И всю ночь мне снилось, что в руках я держу раскаленный лом, которым скалывал лед на «Коршуне». Но на другой день стало легче. Работа подвигалась быстро, и я уже начинал подумывать, чем буду заниматься потом, когда на огороде все будет сделано. Одно мне было совершенно ясно: ни на минуту я не должен был оставаться наедине с самим собой.
Небо яснеет и яснеет. Четыре часа утра. Сейчас в подсолнухах рождаются сладковатые молочные семечки. Ночь еще вязнет в недвижных кронах тополей и клубится у заборов. Воздух весом и терпок. Его можно пить: мелкими капельками он оседает на щеки и губы.
Всю дорогу домой мне хотелось дурачиться. Мне было легко, словно я только что родился. Я тормошил мать, шутил и, сам не зная чему, смеялся. А мама шла рядом, задумчивая и притихшая...
В чулане, Сенечка...
Тату, зовите, помог я ему. Это хорошо, что люди будут.
Я обулся в тапочки. С непривычки в них так легко, словно босиком.
Добрый вечер, соседка. С гостем тебя!
Смотри, Сеня... Как тебе лучше, тапочки самая обувь для степи. Да и сапоги целее будут...
Еще ничего не понимая, мама вышла на улицу, держа в руке серую книжечку. Она посмотрела на меня.
На вот, сынок. Почеши, почеши голова дово-о-льная станет...
Вот, маманя, смотрите тут написано, сколько мне заплатили. Вот тут, тыкал я пальцем в расчетную книжку. Вот тут, вот...
Мы пили вино и закусывали селедкой. Федор, доставая вилкой селедочный хвост, спросил меня:
Уж больно вы похожие, прошептала она.
седыми. Отец взял меня за плечи и повернул к свету.
В эти дни отец не обедал дома и возвращался из механической поздно. Мама сказала:
Да пойдемте же, взмолился я.
Я нашел гвозди, подобрал молоток. Пора было уходить. Но я все медлил. Мне показалось, что никогда я не понимал отца своего так хорошо, как сейчас. И не только отца. Сердце у меня билось тревожно...
Среди эмалированных мисок и тарелок с милыми голубыми цветочками на дне, среди яиц и желтого прошлогоднего сала, рядом с щедро нарезанной селедкой, две эти позолоченные заграничные гостьи чувствовали себя неловко. Их содержимое мерцало угрюмыми огнями. Отец потоптался вокруг стола и потянулся за кепкой.
В соседней комнате разговаривали. Ступая босыми ногами по прохладным половицам, я ощупью нашел выход из спальни. Голос отца я узнал сразу он не умеет говорить тихо.
Здравствуй, Герасимовна. Не помешаю?
Я разжал пальцы. Перепел секунду стоял не шевелясь. Коготки у него были острые. И вдруг я даже отдернул от неожиданности руку он подскочил, скатился кубарем и, подпрыгивая, исчез в траве...
Сенечка, бормотала она. Как ты можешь так! Не хочу я читать. Неужто я, мать, и не верю своему сыну. Пойми ты, не в этом дело... Не могу я!
Да, на полгода. Камчатский отпуск, повторил я, за три года.
Отец уходит на работу, а мы с мамой берем тяпки и отправляемся в огород окучивать картошку. Солнце пригревает так, что приходится снимать сначала рубашку, потом майку. Я отвык от солнца и с наслаждением подставляю ему обнаженные плечи и спину. От рыхлого чернозема исходит удивительно легкая, какая-то весенняя прохлада. Иногда над огородом пробегает едва ощутимый ветерок. Он приносит из степи запах полыни.
На почту?
Пока она умывалась и повязывала голову платком, в комнате под койкой я нашарил свой чемодан. Рубашку, галстук, носки я вытряхнул на покрывало... Сверху упал небольшой плотный сверток. Я сунул его в карман.
На полгода... Отпуск.