Когда я выхожу из дощатого домика на краю огорода, петухи, словно муэдзины, протяжно кричат, приветствуя солнце, а сквозь заросли плавятся золотом оконные стекла, и медленно раскаляются макушки тополей.
Дрожащими руками я начал вытаскивать из карманов свои бумаги паспорт, диплом, расчетную книжку, они были в одном свертке с аккредитивами...
Здравствуй, сынок, серьезно повторил он и вдруг озорно встряхнул меня и молодо улыбнулся.
У них были темные пористые лица. Я ловил на себе их короткие, испытующие взгляды и пожимал крупные руки. Только Алешка, паренек лет девятнадцати, с откровенным любопытством и, как мне показалось, с завистью посмотрев на меня, подал юношески упругую незаматеревшую руку.
Надолго в отчий дом, племяш?
Она отвела мои руки в сторону. По ее впалым мягким щекам катились слезы.
Папа, это, по-моему, достойно старого солдата, сказал я, ставя вино на стол.
Операция предстояла не сложная, но долгая. В Петропавловске меня продержали у окошечка целый час. И тут пришлось ждать.
Не надеть ли сапоги?..
Идет, маманя!
Забор надо подправить.
Ты не сердись, Сенечка. Я не могу... Не могу я принять такие деньги. Она стала совать книжку мне в руки. Ты, милый, не обижайся. Они тебе самому нужны будут. Пригодятся... Ты уж прости меня, старую, не могу я...
Доски под ступнями ног нагрелись. Трудно заставить себя шагнуть на дорожку, по которой сегодня еще никто не успел пройти. Темные острые листья кукурузы задевают голые ноги. От росы ноги мокры до колен. По икрам стекают холодные ручейки. На полпути я останавливаюсь, чтобы посмотреть назад. Кукуруза и подсолнухи до самого карниза скрывают от меня фасад нашего дома. Я чувствую себя так, словно открываю мир. Как в детстве шаг за шагом. И если делаю несколько шагов подряд мне начинает казаться, что я ушел страшно далеко. Найду ли дорогу назад?..
Любая семья хранит свою историю по-разному. У одних это пухлые, битком набитые фотографиями альбомы, у других вещи, родные с незапамятных времен. Чулан отца архив нашей семьи. Всю ее историю можно прочитать по инструментам. Здесь есть чудной фигурный молоток с дореволюционным клеймом Путиловского завода, аляповатые и неудобные ключи тридцатых годов, самоделки военного времени и ловкие инструменты последних лет. Здесь вся биография моего отца и, пожалуй, моя. Взять хотя бы эти коньки и санки. Если порыться можно найти все игрушки, которые были у меня в детстве, и, вероятно, тот первый болт, который я нарезал под руководством отца... Ни он, ни мама никогда не выбрасывали ничего металлического, что носило на себе следы человеческой руки. Я знаю, что отец страдал, когда видел, как в канаве ржавеет флянец или гайка. Он обязательно поднимал ее, обтирал и складывал потом в эти железные банки под верстаком. Они совершенно были ему не нужны. И подбирал он их не от жадности. Время от времени он относил свои сокровища в механическую там находилось им применение. Но через полгода банки под верстаком наполнялись снова.
Тапочки, маманя, обувь несерьезная. Сапоги лучше. Я привык.
Маленькое окошко занавешено маминым темным платком. Я знаю этот платок. Ему лет восемь. Он появился еще тогда, когда я задумал жениться. Тогда мама и купила себе этот платок теплый, громадный. В нем она становилась серьезной и строгой. Вместо кистей с краев платка свешивались какие-то короткие колбаски. Они постукивали друг о друга.
Мама, где у нас молоток и гвозди?
Сколько я помню, мама мечтала о корове. Не просто о корове, а о «Зорьке» такой рыжей с белым пятном на лбу. Во дворе она даже отвела место для стойла. Она исподволь вела с отцом разговоры о том, как хорошо по утрам пить парное молоко, особенно ему, механику, человеку железной профессии, и душу размягчает, и здоровье крепче делается. Но отец разгадал ее «хитросплетенья».
Хорошо. Я возьму. Но дай мне слово, что в любой момент, когда я решу, ты возьмешь их обратно.
Какого черта ты смотришь на меня своими круглыми глупыми глазами?
В половине девятого я выбрался на гудронированное
шоссе и пошел по нему на юг. Слева медленно взбиралось солнце. Степь была ровной. Ее пятнали блеклые полосы скошенной травы и зеленые шелковые квадраты овса.
Густой аромат вина не мог побороть знакомого мне машинного запаха, исходившего от них. Этот запах неистребим. Можно семь шкур содрать в парной с человека, одеть его в чистую, только что из комода рубашку, но стоит ему войти в комнату, как тотчас запахнет машиной. Я знаю это по себе.
Федор завгар мелькомбината. Они с отцом провоевали всю войну в одном автобате и считались в поселке почти братьями. Николаича я помнил с детства. Он белобилетник. Если бы не он, мы с матерью погибли бы с голодухи в сорок четвертом, как тетка Надя.
Она раскрыла книжечку, перевернула листок и стала читать, беззвучно шевеля губами.
Да ты не плачь, стара. Не плачь. Все образуется. Приехал человек домой, а ты его оплакиваешь, говорил отец, неуклюже поглаживая мамино плечо, они сидели боком ко мне на низенькой скамейке и не видели, как я вошел. Мама не отнимала полотенца от глаз.