Сдав сорок тонн камбалы все, что удалось наскрести со дна за двадцать суток, пополнив запасы воды, топлива и продовольствия, «Коршун» шел вдоль побережья.
Начинало припекать по-настоящему. Влажная земля парила. Мне стало жарко я был в форменной тужурке и в плаще. В Петропавловске, когда улетал, моросило, а тут солнце... Пришлось снять плащ, расстегнуть тужурку.
Судно скользило над глубиной, выслеживая добычу. Узкая тень неслышно катилась по дну. Тень замирает «Траловая вахта, пошел трал!»
А пурга мела и мела. Порой снежные заряды были такими плотными, что из рубки
нельзя было увидеть палубу. Падая на черную дымящуюся воду, снег не успевал темнеть, и на ленивой волне, шурша, вздымались расползающиеся сугробы. К утру «Коршун» становился похожим на обломок тороса. Тамбучина, такелаж, весь полуют и даже верхний открытый мостик мохнато обрастали иглистым льдом. И судно все круче припадало на правый борт.
Феликс, сказал Семен, трогая старпома за плечо, так ты не отдохнешь. Надо лечь... Идем.
Она доверчиво уткнулась мокрым лицом ему в грудь.
Потом, ладно, мама?
Кровь бросилась Семену в лицо, он до ломоты сжал зубы. Но старший в кают-компании Феликс как-то подчеркнуто, безмятежно улыбался, глядя на поднимавшегося механика.
К двум часам пополудни установился ровный, баллов в шесть, норд-вест. Появился редкий лед. Все чаще с глухим стеклянным треском он ударялся о корпус. Отбрасываемые буруном обломки льда тяжело переворачивались, холодно поблескивая злыми зеленоватыми боками. Низкие облака, затянувшие весь горизонт на северо-востоке, были подозрительно светлыми там начинался тяжелый пак[1].
Маинька, что с тобой?
Вечером, угоревший от горьковатого полынного запаха ее волос, Семен подолгу торчал в гараже, чтобы не встречаться с приезжими.
Невмоготу станет приходи. Найдем дело так, чтоб в полсилы.
Мама, знаете что... Бросьте все, и пойдемте в город! Ладно?
Одолею, усмехнулся я.
У меня есть еще! Целых семь тысяч на всякий случай. А эти... Помогите мне, маманя... прошептал я.
Мое внимание привлекает широкая плоская коробка с белой пластинкой на крышке. Я открываю ее надежно, как оружие, поблескивают удобно расположенные в гнездах кронциркуль, микрометр, штангель. Это премия отцу. Я бережно задвигаю крышку. На верхней полке среди железного хлама мерцают обе бутылки из-под бордо, стоят мои старые самодельные санки, самодельные коньки, связанные бечевкой.
Веснушчатая девчонка в белой сатиновой кофточке, расставив острые локотки, принялась старательно писать. Потом орудовала ножницами. Минут через тридцать сказала:
Сегодня я пойду в степь.
Я сбежал с высокого шоссе, перепрыгнул через канаву с коричневой, застоявшейся водой и пошел навстречу солнцу, в степь. Шоссе все отдалялось, и вскоре звуки проходящих автомобилей уже не долетали до меня. В том месте, где я остановился, степь собиралась в невысокие холмы, редко поросшие лозой, черемухой и дикими яблонями. Хорошо тут было. Между двух холмов маленькая степная речка оставила залив в несколько метров шириной. Он был глубоким, но песчаное дно просвечивало. У самой поверхности воды я увидел множество головастых мальков. Они стайками вились возле упавшей травинки и замирали, чуть не высовываясь из воды. Не. спуская с них глаз, я присел на корточки, но как только тень моя скользнула по заливу, мальки исчезли в глубине...
Она молчала и смотрела в сторону. Потом сказала:
На третий день мы закончили окучку. Я обошел весь двор. В одном месте покосился заборчик.
Запомни, Настя, раз и навсегда никаких рогатых и копытных. Не позорь меня, заявил он необыкновенно резко. Я рабочий человек, обрастать обозом нам не к лицу. Сперва куры, потом поросенок... Теперь корова, а там, глядишь, и конягу вислопузую на двор приведешь. Войну без коровы прожила...
Будешь возвращаться выходи к железной дороге. Ночи сейчас темные, не то заблудишься...
Ой, а соль-то я забыла положить! восклицает мама. Из спичечной коробки она пальцами вынимает спички, кладет их на загнетку летней печки, а в коробку доверху насыпает крупной сероватой соли.
Неужели вы думаете?..
У отца заблестели глаза. Он гордо покосился на гостей и рассудительно сказал:
Спасибо тебе, сынок! сказала она. Вам с отцом на эти деньги я справлю по хорошему костюму. У тебя ведь нет хорошего костюма?
- Аль забыл в чуланчике. Там отцов инструмент.
Куда идти-то?
Иначе и быть не может. Сын. Он обнял меня, и мы оба рассмеялись.
Ничего не случилось, маманя... Вы все узнаете, только скорей пойдем.
Бутылку, чтоб не прокисло молоко, я по самое горлышко закопал в прибрежный песок. Глубокие следы от моих сапог быстро заполнялись водой.
Корову так и не купили. Каждое утро нам носят молоко. Ровно в половине восьмого появляется кургузая бабенка с двумя сияющими бидонами. Молоко еще теплое.
И когда с бидона снимают крышку, оно пузырится. Спросонья пьешь его большими глотками, и кажется, что тело наливается бодростью.
Все переговаривались, до меня долетали только обрывки фраз. И я ничего не мог понять из того, о чем они говорили. Я только подумал, что если есть за этим столом кто-нибудь лишний так это я. Мне стало грустно. Они принесли сюда свой мир, свои слова. Они все были объединены так, что мне словно бы и не было места.