Мы вышли на улицу. Отец сзади, а я, не разбирая дороги, устремился передом. Ветер бил в спину, поддувал под полушубок и гнал вперед еще быстрее. Отец чтото кричал мне, а я, не отвечая ему, то вяз в сугробах, то вновь выходил на дорогу и все прибавлял шагу. Мороз был так силен, ветер так лют, что все тепло от выпитой водки быстро испарилось. Я уже бежал. Сквозь снежный ураган мерцали огоньки в избах. Но вот я начал уставать, ноги подкашивались. Вскоре я совсем завяз в сугробе. И тогда закричал отцу:
Тятька, вытаскивай!
Отец подхватил меня под плечи, вытащил, взял за руку и повел за собой.
В избе горел огонь. Спеша обрадовать мать, я устремился вперед, изо всей силы застучал в дверь, и когда братишка Филька открыл мне, я, вбежав в избу, крикнул:
Мамка, я не дал тятьке всю выглохтить! Вот это тебе! Пей, мамка!
Она обрадовалась, взяла водку. Потом глянула на меня, вытаращила глаза и, чуть не выронив посуду, закричала.
Пес ты эдакий, беги в сени, бери снег, оттирай нос! Ведь он у тебя белый.
2
Здорово, сваха Арина. И ты, Ваня, здорово!
Подика, ответил отец. Проходи, садись. Аль куда ходил?
К Ермошке заглядывал. Хотел сына его Саньку в подпаски нанять.
Вышло чего?
Разь уломаешь.
Дядя Федор прошел к столу, сел рядом со мной и, похлопав меня по спине, взглянул на книгу.
Какая она у тебя толстая, заметил он. Ужель всю прочитал?
Немножко еще осталось, смутился я.
Ну, читай, читай. Дядя Федор опять похлопал меня по спине.
Мать, стоявшая возле печки, сердито прищурила на меня глаза, крутнула головой, но дяде Федору сказала мягко:
Балует он у нас. Книгами все балует!
Это ничего. Пущай. Может, глядишь, и пригодится под старость.
Мать отмахнулась, сморщила и без того морщинистое лицо:
Где уж пригодится! Не наше дело в книжках торчать. Это поповым детям аль урядниковым, тем только и делов. У них забот о хлебе нет. Отец набаловал его. Самто мрет на книжках и его приучил.
Да, Ваня начитанный, не то завидуя, не, то осуждая, проговорил дядя Федор.
Отец, мельком бросив взгляд на мать, виновато ухмыльнулся.
Мать, больше всего на свете ненавидевшая книги, которые она считала главными виновниками нашей нищеты, продолжала:
Что толкуто от этих книг? Вот ежели бы хлеба давали за каждую это так. Прочитал одну, тебе за нее пуд, прочитал другую тоже. А то пес ее знает. Прямо глаза мои не глядели бы.
Отец вынул лубочную табакерку, постукал по дну ногтем большого пальца, открыл и,,улыбаясь, предложил дяде Федору:
Нюхнем, что ль?
От нечего делать давай.
Подошла мать она тоже нюхала. и взяла большую щепоть. Все трое со свистом принялись втягивать в себя табак. Дядя Федор начал громко чихать, каждый раз вскрикивая: «Эх, ты!», а отец торопливо повторял за ним: «Дайто бог!» После этого они громко смеялись.
Но больше всего смеялись мы, ребятишки, вся наша братва, или, как говорила мать, «содом». Смеялись те, что сидели на кутнике, и те, которые стояли возле печки, и те, что сидели за столом. Смеялись гдето на печке, за кожухом трубы. Как прорва на всех напала! От такого хохота даже девчонка в зыбце проснулась. Никогда наша старушка изба не оглашалась таким задорисгым смехом. Чаще всего в ее прогнутых стенах слышался плач, визг ребят и ругань отца с матерью.
Когда большие перестали смеяться, Филька, высунувшись изза кожуха печи, подражая дяде Федору, начал чихать и вскрикивать: «Эх, ты!», а Васька весело кричал ему: «Дай бог!»
Они озоровали до тех пор, пока мать на них не прикрикнула:
Будет ералашиться! Девчонка орет! Обратившись ко мне, кивнула на зыбку: Брось книжку! Качай девчонку! Погляди, есть у нее соска во рту аль выпала.
Я захлопнул книгу, нехотя подошел к зыбке, сунул девочке соску в рот, потом зацепил ногой веревку и принялся укачивать ребенка.
Стало быть, к Ермбшке, говоришь, ходил? снова спросил отец дядю Федора.
Думал, толк какой получится, а он как заладил свое, так и шабаш. Да и мальчишкато у него незавидный. Пузатый какойто, сонный, кривоногий. Куда мне его!
Пастух помолчал, посмотрел на мать, обвел нас всех теплым
взглядом, потом, обратившись к отцу, громко, словно решившись на чтото важное, заявил:
Я к тебе, сват, неспроста. Вот и сама сваха Арина тут. Делото вам подходящее, ребятишек у вас вон сколько. Зачем им попусту бегать? Как ты, сваха Арина? Люди мы как будто немножко свои, обиды друг от дружки никогда не было. Я и говорю: наняли бы вы мальчишкуто. Глядишь и в дом прибыток, и прокормится.
Я взглянул на братишек и увидел, как все они, так же как и я, сразу насторожились. Никто из них не знал, на кого намекал дядя Федор, кого наметил себе в подпаски, никто догадаться не мог, кто в это лето должен ходить с кнутом и дубинкой за стадом, кому переносить и дождь, и бурю, и отчаянную жару. Вижу, как завозились мои братья на печке, зашебуршились на кутнике. По лицам их, испуганным и тревожным, заметно было, что решительно никому из них нет охоты быть подпаском. Ведь это ж последнее дело!
Ну, как ты, сваха Арина?
Мать часточасто замигала, обвела нас подслеповатыми глазами, а потом, подумав, указала дяде Федору на отца: