Отче Григорий! ты как инок должен принимать слова мои в виде исповеди и как врач должен быть также скромен после совещания с больным. Кому же и верить, к кому прибегать мирянину в горести, если не к отшельникам как не к пастырям церкви? Мои врачи иноземцы: они не могут принимать такого участия в недуге русского царя, как врач русский, как служитель православной церкви. Мне нужен врач! Я точно болен, и недуг мой вот здесь! Борис Федорович указал на сердце.
Не знаю твоего недуга, государь, но клянусь, что каждое слово замрет в ушах моих и никогда не оживет на языке, сказал монах.
В удостоверение тебя в неизменности моего обета целую крест с гроба Спасителя. При сих словах монах приложился к кресту на четках. Борис Федорович пристально посмотрел на монаха и в задумчивости не сводил с него неподвижных глаз своих.
Мрачный взгляд царя Бориса привел в трепет монаха. Он хотел говорить и остановился; потупил взоры и дрожащею рукой перебирал четки. Несколько минут продолжалось молчание.
Ты толкуешь сны, отче Григорий! сказал протяжно царь Борис, не сводя глаз с монаха. Я видел ужасный, страшный сон, который трое суток мучит, терзает меня, не дает покоя ни днем ни ночью. Я хотел бы не верить снам, отче Григорий.
Монах, приметив уныние государя, ободрился и отвечал:
Каков сон, государь! Иным должно верить: они служат предостережением от великих несчастий.
Ты прав, совершенно прав, отче Григорий. Я видел сон с субботы на воскресенье, на заре, перед тем временем, когда привык пробуждаться; сего дня третьи сутки
С субботы на воскресенье, на новом месяце: важный день! примолвил монах. Что ж ты видел, государь?
Страшный сон, сон ужасный. Мне снилось, будто в один жаркий день, в июле месяце, я лег отдохнуть в верхнем жилье моих Кремлевских палат. Внезапный холод пробудил меня. Глухой шум поражает слух мой. Иду к окну и вижу, что снег покрыл землю выше кровель. Люди выгребаются из-под снега с воплями отчаяния, ветер ревет и холодным дыханием губит тысячи но солнце ярко светит на небе. Тревога взволновала душу мою: бегу искать семью и нигде не нахожу. Нижнее жилье завалило снегом, твердым, как лед. Стужа проняла меня до костей. В отчаянье бросаюсь я в окно, смешиваюсь с толпою народа; вижу моих приближенных, царедворцев, жалостно спрашиваю: где жена моя, где мои дети? Меня не узнают или не хотят знать и дерзко отталкивают. Жалость замерла в душах. «Жгите чертоги царские, жгите храмы Божьи!» вопиют со всех сторон; но при всем усилии невозможно развести огня! Вся природа потеряла живительную силу, всякая пища и питье, оледенев, превратились в камень. Люди стали бросаться на своих братии, как бешеные звери, и пожирать живьем друг друга. Подхожу к одной толпе и о ужас! вижу, что изверги сосут теплую кровь из жены и детей моих! Хочу броситься на злодеев но седой старец удерживает меня за руку. «Поздно, Борис, все свершилось! сказал он, страшная наука для тебя, сильный земли! Видишь ли солнце: оно ясно светит на небе; оно не потухло, но утратило теплоту свою и мир погиб! Горе рабам, если любовь к ним угаснет в сердце их господина; горе господину, если сердце его остынет» Старец хотел продолжать, но вдруг пронзительный, болезненный вопль моего детища, моего милого Феодора, раздался в ушах моих; дыханье сперлось в груди моей, ум помрачился, я вскрикнул и проснулся!
Царь Борис подпер рукою голову, облокотившись на стол, и задумался. Монах также молчал и внимательно наблюдал царя.
Не правда ли, отче Григорий, что сон ужасный? сказал царь, не переменяя своего положения.
Ужасен и, если позволишь сказать, не предвещает доброго, отвечал монах.
Говори, говори все, что ты думаешь, сказал царь, не бойся ничего: думай вслух передо мною.
Государь! великое бедствие угрожает роду твоему и более всех тебе!
А России? спросил государь, прервав слова монаха.
России! сказал монах и задумался. Россия, продолжал он медленно, также претерпит бедствие, но она нетленна и. как адамант в огне, очистится в смутах. Господь Бог не попустит, чтоб заглохла последняя гряда, на которую пересажено с востока животворное древо православия; он не разгонит последнего стада избранных агнцев, и не даст их на съедение лютым волкам. Монах остановился и, помолчав, примолвил: Но он может переменить вертоградаря , может вверить избранное стадо другому пастырю
Что ты говоришь? воскликнул царь Борис громким и грозным голосом, что ты смеешь произнесть в моем присутствии!
Ты позволил мне думать вслух, государь! отвечал монах. Я так думаю, соображая все обстоятельства твоего сна.
Переменить вертоградаря, переменить пастыря! воскликнул Борис. Зловещий вран! не думаешь ли ты, что у меня можно исторгнуть скипетр? что меня можно лишить венца Мономахова? Нет, нет, никто не дерзнет прикоснуться к ним пока я жив!
Государь! я вовсе не думаю о тебе; не пророчествую, но толкую сон по твоему велению. Все мы слепы и немощны пред Богом. Писание гласит: «Не хвалися в утрии, не веси бо, что родит находяй день» . Жизнь царя в руке Господней,