Я обхватываю себя руками тщетно. Тело всё равно дрожит. Внутри натянутый нерв, гулкий, болезненный.
Мне нельзя быть тут, говорю тихо. Больше в пустоту, чем ему. Голос срывается, уходит вглубь.
Он молчит, но я чувствую его присутствие. Он стоит близко, не касаясь меня, и всё же воздух между нами кажется гуще. Теплее. Тяжёлее.
Я тянусь к камину ближе, ближе к огню, но он греет меньше, чем его присутствие. Чем он сам.
Это почему же? голос у него ровный, почти ленивый. Без нажима, без укора. Будто просто хочет понять.
Я не успеваю ответить. Он делает шаг ближе, и воздух рядом меняется. Становится гуще, теплее.
Пальцы тянутся к подолу мокрой футболки. Одно движение и ткань уходит вверх, скользит по мышцам, обнажает грудь. Всё медленно, спокойно. Без позы. Он настоящий. Голый по пояс. Горячий, как огонь.
Я замираю. Не потому что вижу тело потому что чувствую: рядом хищник, и он больше не прячется.
Идеально вылепленное тело. Не из рекламы из мира, где сила не позирует, а действует.
Широкие плечи. Чёткий рельеф пресса. Шрамы не для вида, а как следы боя. Живые, неровные, настоящие.
На левой груди тату. Волк. Тонкий силуэт, будто выжженный под кожей. Не украшение знак. Метка.
Я отворачиваюсь. Резко. Словно прикоснулась к раскалённому.
Твой отец не должен меня тут видеть, выдыхаю, глядя в огонь. Языки пламени пляшут, обманчиво яркие. Но жар не от них. От него.
Моего отца тут нет, слишком спокойно. Как будто это не имеет значения.
Он поднимает плед, не глядя на меня будто всё уже видел. Бросает на колени точно, уверенно.
Укройся. Сними сама. Или мне помочь?
Голос ровный, но в нём ощущается твёрдость. Это не угроза, а факт. Он не приближается и не заглядывает под плед. Но воздух между нами накаляется. Он мог бы раздеть меня без спроса. Но пока он даёт мне выбор.
Пока.
Я кутаюсь, прячу руки, вжимаюсь в тепло. Пальцы дрожат. Плед шершавый, но надёжный.
Слова застревают в горле. Не от того, что нечего сказать. А потому что он рядом. Совсем близко.
Он разворачивается. Оставляет пространство. Воздух между нами вибрирует, как натянутая до предела струна.
И я впервые не могу решить, что страшнее: убежать или остаться. Потому что в этом доме, в этой атмосфере тепла, в его голосе безопаснее, чем я готова признать.
Я медлю. Вдыхаю глубже, чем нужно. Затем тянусь под плед, хватаюсь за подол мокрой майки, снимаю её. Потом юбку.
Остаюсь в одном белье. Кутаюсь в плед, стараясь завернуться до подбородка, будто ткань способна защитить не только от холода.
Он подходит, не глядя, забирает мокрую одежду и молча уходит. Я остаюсь одна: треск камина, капли на коже, мысли, ускользающие, как вода сквозь пальцы.
Проходит пять минут или вечность. Сначала я чувствую запах какао тёплого, молочного, с привкусом детства и маршмеллоу.
Он возвращается. Протягивает кружку. Пальцы касаются на миг. Его рука горячая. Моя всё ещё ледяная.
Спасибо, шепчу. Почти неслышно. Ему. Себе.
Он не отвечает. Просто садится рядом, не вплотную, но достаточно близко. Устраивается на меху, лицом к огню. Тепло от него ощущается сильнее, чем от пламени. Это тепло напоминает дикую природу знакомую, пугающую и родную..
Я делаю глоток. Сладость и жар переплетаются. Всплывает воспоминание, словно забытый кадр из прошлого.
Первый в моей жизни костёр. Мы, самые младшие, сбились в кучки у огня. Кто-то жарил маршмеллоу, кто-то ловил искры, смеялся и визжал. Я бегала с девочками,
падала, смеялась и пыхтела.
А он Он сидел рядом с отцом. Ему было семь или восемь лет. Он выглядел невероятно серьёзным, даже гордым из-за синяка на скуле. Сидел так, будто уже знал, что станет вожаком. Я смотрела на него снизу вверх и восхищалась. Хотя тогда ещё не понимала, почему.
Ты уже тогда был задирой, усмехаюсь в кружку. Голос хриплый, но тёплый.
Он поворачивает голову, чуть хмурится.
О чём ты? спрашивает осторожно. Ни угрозы, ни раздражения только внимательность.
Первый костёр, поднимаю глаза. Мне было пять. Тебе семь. Сидел с синяком под глазом и таким видом, будто уже командуешь всей стаей.
Райн едва заметно усмехается.
Может, и командовал, бросает. Уголки губ дрогнули в улыбке настоящей, той, что не для публики.
Смотрел на нас, как на щенков, продолжаю, прижимая ладони к кружке. А сам весь в маршмеллоу. Помнишь?
Он поворачивается ближе. Отблески огня вычерчивают скулы, шею, плечи. Делают его почти нереальным живым, но словно вышедшим из сна.
Он смотрит пристально, будто заново собирает моё прошлое по кусочкам, и произносит, тихо, с тенью улыбки:
Помню тебя косички, крик, запах дыма тебя было много.
Он приближается медленно, не касаясь, но завоевывая пространство между нами как хищник, чьё терпение страшнее прыжка. Запах терпкий, тёплый, с примесью дыма и леса оплетается вокруг, заставляя кожу помнить. Его губы почти касаются моих, а сердце уже сорвалось бьётся в горле, в запястьях, в каждом дрожащем вдохе.
В тишине неожиданно раздается женский голос. Он звучит уверенно, с легкой тягучестью и раздраженной интонацией, знакомой до мурашек.
А я тебе говорила, Оливер: сына нужно воспитывать, а не закрывать глаза! Эта девочка не пара ему. Новенькая, да ещё и с прошлым, о котором мы ничего не знаем. Подумай сам