Далее Кант с очень незначительными разногласиями в деталях воспроизводит уже упоминавшиеся в письме два рассказа о вдове с ювелиром и о пожаре в Стокгольме. Первый из них он оценил как могущий быть подтвержденным только очень сомнительной молвой, а вот второй отнес к таким ситуациям, правдивость которых очень легко может быть доказана или же опровергнута.
Закончив
с рассказами, немецкий философ задается вопросом о том, что же могло побудить его самого заняться таким по его мысли «презренным» делом, как дальнейшее распространение слухов и сказок, которые вряд ли благоразумный человек вообще способен выслушать до конца и уж тем более включить их в текст философского исследования. Вот здесь становится понятен настоящий ответ на вопрос об истинной причине, вынудившей признанного немецкого мудреца всерьез заняться трудами Сведенборга.
Кант вновь апеллирует здесь к философии и ее системам, разбору которых он посвятил предыдущую догматическую часть своего исследования. Он называет ее точно такой же «сказкой из страны чудес метафизики», как и те, что распространяются вокруг имени Сведенборга, и потому не видит ничего неприличного в том, чтобы «представить обе эти сказки вместе». Для него нет существенной разницы в том, чем быть обманутым слепой верой в мнимые доводы разума (когда речь идет о метафизике сверхчувственного) или неосторожной верой в ложные рассказы о Сведенборге и его царстве духов. Кант призывает своего читателя самому разобраться в том удивительном рассказе, которым он здесь занялся, и разложить эту «двусмысленную смесь разума и легковерия на ее составные части». Он говорит о необычайной слабости человеческого рассудка и одновременно его любознательности, что неизменно приводит к тому, что вначале истина и ложь принимаются без разбора. Поэтому он и считает себя достаточно гарантированным от опасности быть осмеянным за то, что занялся такими вопросами, ведь таким образом он попадает в довольно многочисленное общество. Он иронизирует по поводу того, что некоторые нелепости распространяются даже среди людей весьма разумных и только потому, что о них говорят везде и повсюду и так, считает он, всегда было и, вероятно, будет. К числу такого рода нелепостей наряду с историями о духах он называет: «симпатию, волшебный жезл, предчувствия, действие силы воображения у беременных женщин, влияние фаз Луны на животных и растения и т. д.» [50, с. 336].
Несмотря на незаметность границы между истиной и ложью, глупостью и разумностью, постепенно, считает Кант, «понятия все более очищаются, малая часть из них остается, а остальное отметается, как мусор». Далее, опять же с некоторой долей насмешки и иронии, он и приглашает всех тех, кому эти рассказы о духах кажутся важными, тем более, если у них к тому же «нет дела получше, и есть много денег», отважиться вместе с ним в путешествие с тем, чтобы проверить все эти измышления. При этом он еще и уверен, что его будущие единомышленники не откажут ему в высшей степени признательности за то, что он избавит их от возможности появления на горизонте другого Филострата, который превратит Сведенборга (ввиду невозможности опроса очевидцев через какое-то количество лет) в нового Аполлония Тианского легендарно известного античного мага и прорицателя.
Кант наконец-то подходит здесь к своей цели, а именно к сочинениям его героя, которому, как он полагает, принадлежит немалая заслуга в том, что создавая большие сочинения, он не пожалел никаких затрат ума. Его великий труд немецкий философ считает свободным от малейшего следа разума, хотя в то же самое время в нем все удивительно сочетается с тем, до чего мог бы додуматься и самый утонченный разум. Эту утонченность Кант усматривает главным образом в необычайно причудливой игре воображения, которую он иронически сравнивает с игрой самой природы: когда в очертаниях пятнистого мрамора некоторые любители усматривают Святое семейство, в сталактитовых образованиях монахов, а на замерзшем оконном стекле обнаруживают звериное число (666) и тройную корону. Все такие вещи, по Канту, видит только тот, чья голова заранее ими набита.
Далее кантовскому анализу подвергается содержание сочинения Сведенборга, состоящее из восьми томов, наполненных, по выражению Канта, «всякой чепухой», и которую тот под названием «Небесные Тайны» предложил миру как новое откровение. При этом Канта очень мало волнуют те видения шведского мистика, которые он использует для раскрытия тайного смысла первых двух книг Моисея или для такого же толкования Священного Писания. Он считает нужным остановиться только на тех фрагментах его сочинения, которые непосредственно касаются того, что Сведенборг видел собственными глазами и слышал собственными ушами. Материал такого рода располагался по преимуществу в приложениях к отдельным главам сочинения шведского мистика. В этих-то приложениях и воспроизводится то, что Кант посчитал основой всех грез Сведенборга, более того, в них он увидел благодатный материал, который очень близко связан со всем тем, что относится к метафизике сверхчувственного.